Если ты в здравом уме, не мечтай, что верна тебе будет Та, что в объятья твои пала с такой быстротой.

Учиться дозволено и у врага.

Событие прошло, памятники остаются.

Множество всяческих игр (не все я здесь перечислил) Время, бесценную вещь, нам помогает убить.

Если бы можно назад воротить совершенное, - лучше Было бы не начинать, - но начатое должно докончить!

Я, убегавший от дел, для мирных досугов рожденный, Мнивший, что всякий тяжел силам изнеженным труд, Все терпеливо сношу... Противоборствует дух, и тело в нем черпает силы, И нестерпимое он мне помогает терпеть.

...Узнаешь рожденных от крови !

[миф об Андромеде] ...Отец опечаленный с матерью рядом - Оба несчастны они, но матери горе законней.

Нетрудно быть добродетельным там, где ничто этому не препятствует.

"Мало хвалить," - подумалось ей, - "и нас да похвалят! Без наказанья презреть не позволим божественность нашу!"

Кто неприметен - безвестен; а разве безвестное любят ?

Полноте, люди, сквернить несказанными яствами тело.

Чистая совесть смеется над лживой клеветой.

Мы всегда стремимся к запретному и желаем недозволенного.

Если болезнь не захвачена в начале, то запоздалые средства бесполезны.

Благое вижу, хвалю, но к дурному влекусь.

Смертного рок у тебя, а желанье твое не для смертных.

Мало суметь уйти - сумей, уйдя, не вернуться.

Искусство - это умение скрыть искусство.

Искусство заключается в том, чтобы в произведении искусства его не было заметно.

Книга - не оттиск души, но просто дозволенный отдых.

...в красоте милей простота...

Видишь, душистым огнем блистает эфир благовонный Пламя сияньем своим ударяет по золоту храмов.

То, что дает красоту, само по себе некрасиво : То, что в работе - претит, то, что сработано, - нет.

Средний путь - самый безопасный.

Странная воля любви - чтоб любимое было далеко!

Рада барану овца, быком наслаждается телка; Для плосконосой козы сладок нечистый козел.

Добродетель сама себе награда.

Есть некоторое наслаждение и в слезах.

Целомудренна та, которую никто не пожелал.

Плакать готова как раз оттого, что не над чем плакать.

Он от советов лишь злей; раздражается, будучи сдержан.

Какой умный человек не примешает к нежностям поцелуев? Пусть красавица откажется подарить тебе поцелуй - срывай их, если тебе отказываются дать их! Быть может, сперва она начнет упираться и скажет: "Бессовестный". Но, и упираясь, она захочет быть побежденной! Берегись только бесцеремонно срывать поцелуи с ее нежных губок и давать повод жаловаться на грубость! Кому удавалось получить поцелуй, заслуживает потерять и то, что ему дали, - если не добудет остального. Много ли оставалось сделать после поцелуя для исполнения всех своих желаний?

Результат оправдывает действие.

Часто прикидывающийся влюбленным влюбляется не на шутку и, начав с притворства, кончает серьезно. Тем снисходительнее должны вы, женщины, относиться к разыгрывающим из себя влюбленных - прежний мнимый любовник превратится в настоящего.

Молчи, мой язык, говорить больше не о чем.

ОВИДИЙ, Публий Овидий Назон (Ovidius Naso) (43 до н. э. — ок. 18 н. э.), римский поэт. Любовные элегии, послания; проникнутые юмором и иронией дидактические поэмы «Наука любви», «Средства от любви». Мифологический эпос «Метаморфозы» (о «превращениях» людей и богов в животных, созвездия и пр.) и «Фасты» (о римских религиозных праздниках). В конце жизни, находясь в изгнании, написал «Скорбные элегии» и «Письма с Понта».
ОВИДИЙ. «НАУКА ЛЮБВИ»

Книга вторая

<...> Прочь, нечестивые, прочь! Будь любезным
и будешь любимым.
Чтобы любовь заслужить, мало одной
красоты.
Будь ты хоть сам Нирей, любимец былого
Гомера,
Или нежнейший на вид Гилас, добыча
наяд,
Чтобы любовь госпожи сохранить и ее
не лишиться,
Ты приложи к красоте малую долю ума.
Ведь красота — ненадежная вещь, убывает
с годами.
Чем протяженней она, тем ее сила слабей.
Вечно цвести не дано цветам длиннолепестных
лилий;
Роза, осыпав красу, сохнет, шипами торча.
Так и в твоих волосах забелеют, красавец,
седины,
Так и тебе на лицо борозды лягут морщин.
Дух один долговечен, — да будет тебе он опорой!
Он — достоянье твое до погребальных
костров.
Не забывай и о том, что для всякой души
благотворно
Знание двух языков и благородных наук.
Не был красивым Улисс, а был он
красноречивым —
И воспылали к нему страстью богини морей.
<...>
Лучше всего привлекает сердца обходительность
в людях,
— Грубость наоборот, сеет вражду и войну.
Ястреба мы ненавидим за клюв его дерзкий
и коготь,
И ненавидим волков, хищников робких
овец;
Но безопасно от нас кротких ласточек быстрое
племя
И хаонийский летун, башен высоких
жилец.
Прочь, злоязычная брань, исчезни, вредная
ссора!
Сладкие только слова милую нежат любовь.
Жен мужья и жены мужей пусть ссорами гонят,
Словно меж ними в суде длится
неконченный спор.
Это — супружества часть, в законном приданое
браке,
А меж любовников речь ласкова будь
и мила.
Вам не закон приказал сойтись к единому
ложу —
Силу закона иметь будет над всеми Любовь.
Пусть, к приятным словам склоняясь
польщенной душою,
Будет подруга всегда рада увидеть тебя!
Тех, кто богат, я любви не учу — на что им
наука?
Если есть, что дарить, — им мой урок ни
к чему.
Тот без науки умен, кто может на всякую
просьбу.
«Вот тебе, молвить, и вот!» — с ним мне
тягаться невмочь.
Бедным был я, любя, для бедных стал я поэтом;
Нечего было дарить — праздное слово
дарил.
Бедный робок в любви, боится недоброго слова,
Бедный такое снесет, что не стерпеть богачу.
Помню, однажды, вспылив, повредил я прическу
подруги —
Сколько мне дней любви стоила эта гроза!
Я ей рубашку не рвал, а она уверяет, что рвал
я,—
Мне же пришлось на свои новую ей
покупать.
Умные ученики! Не следуйте нашим ошибкам!
Пусть мой убыточный грех служит уроком
для вас.
Схватки — на долю парфян, а учтивым подругам
несите
Ласки, шутку и мир — все, что питает
любовь.
Если подруга в ответ на любовь неприветлива
будет —
Будь терпелив и крепись: жди, и смягчится
она. <...>
Юные, ваш я поэт! Прославьте меня похвалою,
Пусть по целой земле имя мое
прогремит!
Вам я оружие дал, как Вулкан хромоногий —
Ахиллу:
Как победит им Ахилл, так побеждайте
и вы.
Но не забудь, победитель, повергнув под меч
амазонку,
В надписи гордой сказать: «Был мне
наставник Назон».


Книга третья

<...> но вот
Киферея,
Вдруг предо мною представ, мне заповедала
так:
«Чем виноваты, скажи, злополучные девы
и жены,
Что безоружный их сонм предан оружью
мужчин?
Были наукой мужчин две тобой сочиненные
книги —
Ныне наука твоя женщинам помощью будь.
Помнишь, как древний певец, позором ославив
Елену,
Вскоре пропел ей хвалу, пущую славу
стяжав?
Ты уж давно мне знаком — так избавь
от страданий красавиц!
И благодарностью их счастлив ты будешь
вовек».
Эти промолвив слова, богиня, венчанная
миртом,
Мне, певцу, подала семя и лист из венка.
Благоговейно их взяв, я восчувствовал божию
силу:
Светом эфир просиял, бремя упало с души.
Дар мой — дар божества! Поспешайте же, девы,
к уроку,
Ежели вам не в запрет званья, законы
и стыд.
Не забывайте, что вас ожидает грядущая
старость —
Доброго время любви, даром не тратьте
ни дня.
Радуйтесь жизни, пока в цвету весенние годы:
Время быстрее бежит, чем торопливый
поток.
Ни миновавший волны не воротит речное
теченье,
Ни миновавшего дня времени бог не вернет.
Пользуйся, годы не ждут, скользя
в легкокрылом полете:
Радости ранней поры поздней порой
не придут.
Эти седые кусты я видел в фиалковом цвете,
С этих колючих шипов рвал я цветы для
венка.
Ты, что нынче строга к влюбленным
поклонникам, вспомни:
Горько старухою стать на одиноком одре!
Не затрещит твоя дверь под напором ночного
гуляки,
Не соберешь поутру россыпи роз под окном.
Ах, как легко, как морщины ложатся на кожу,
Как выцветает у вас нежный румянец лица!
Прядь, о которой клялась ты: «Была она
с детства седою!» —
Скоро по всей голове густо пройдет сединой.
Змеи старость свою оставляют в сброшенной
коже,
Вместе с рогами олень ношу снимает годов;
Только нам облегчения нет в непрерывных
утратах —
Рвите же розы, пока в прах не опали они!
<...>
Век простоты миновал. В золотом обитаем мы
Риме,
Сжавшем в мощной руке все изобилье
земли.
На Капитолий взгляни; подумай, чем был он,
чем стал он:
Право, как будто над ним новый Юпитер
царит!
Курия стала впервые достойной такого сената,—
А когда Татий царил, хижиной утлой
была;
Фебу и нашим вождям засверкали дворцы
Палатина
Там, где прежде поля пахотных ждали
волов.
Пусть другие поют старину, я счастлив родиться
Ныне, и мне по душе время, в котором
живу!
Не потому, что земля щедрей на ленивое злато,
Не потому, что моря пурпуром пышным
дарят,
Не потому, что мраморы гор поддаются железу,
Не потому, что из волн крепкий возвысился
мол,—
А потому, что народ обходительным стал
и негрубым,
И потому, что ему ведом уход за собой.
Так не вдевайте же в уши себе драгоценные
камни,
Те, что в зеленой воде черный находит
индус;
Не расшивайте одежд золотыми тяжелыми
швами —
Роскошь такая мужчин не привлечет, а
спугнет.
Нет, в красоте милей простота.
<...>
Сонную зиму прогнав, каждой лозою
цветя,—
Столько и больше того есть красок на женских
одеждах,
Только умей распознать, что кому больше
к лицу.
Белой коже — черная ткань: такова Брисеида —
В черной одежде ее быстрый похитил
Ахилл.
Темной коже — белая ткань: прекрасная в белом,
Так на скалистый Сериф вышла Кефеева
дочь...

ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН. ИЗ «СКОРБНЫХ ЭЛЕГИЙ»

Книга третья
Элегия III

Может быть, ты удивишься тому, что чужою
рукою
Это посланье мое писано: болен я был
Болен, неведомо где, у краев неизвестного мира,
В выздоровленье своем не был уверен я сам.
Вообрази, как страдал я душой, не вставая
с постели,
В дикой стране, где одни геты, сарматы
кругом.
Климат мне здешний претит, не могу и к воде я
привыкнуть.
Здесь почему-то сама мне и земля не мила.
Дом неудобный, еды не найдешь, подходящей
больному,
Некому боли мои Фебовой лирой унять;
Друга здесь нет, кто меня утешал бы занятным
рассказом
И заставлял забывать времени медленный
ход.
Изнемогая, лежу за пределами стран и народов
И представляю с тоской все, чего более нет
В думах, однако, моих ты одна первенствуешь,
супруга.
Главная в сердце моем принадлежит тебе
часть.
Ты далеко, но к тебе обращаюсь, твержу твое
имя,
Ты постоянно со мной, ночь ли подходит
иль день.
Даже когда — говорят — бормотал я в безумии
бреда,
Было одно у меня имя твое на устах.
Ежели мой обессилет язык под коснеющим
небом,
И уж его оживить капля не сможет вина,
Стоит мне весть принести, что жена прибыла, — и
я встану,
Мысль, что увижу тебя, новой мне силы
придаст.
Буду ль я жив, не уверен... А ты, быть может,
в веселье
Время проводишь, увы, бедствий не зная
моих?
Нет, дорогая жена! Убежден, что в отсутствие
мужа
Обречены твои дни только печали одной.
Если, однако, мой рок мне сужденные сроки
исполнил
И подошел уже час ранней кончины моей,—
Ах, что стоило б вам над гибнущим сжалиться,
боги,
Чтобы хотя б погребен был я в родимой
земле,
Хоть бы до смерти моей отложено было
возмездье
Или внезапный конец ссылку мою
предварил!
Прежде я с жизнью земной, не намучившись, мог
бы расстаться —
Ныне мне жизнь продлена, чтобы я в ссылке
погиб.
Значит, умру вдалеке, на каком-то безвестном
прибрежье,
Здесь, где печальную смерть сами места
омрачат?
Значит, мне умирать не придется в привычной
постели?
Кто в этом крае мой прах плачем
надгробным почтит?
Слезы жены дорогой, мне лицо орошая, не
смогут
Остановить ни на миг быстрое бегство
души?
Дать не смогу я последний наказ, и последним
прощаньем
Век безжизненных мне дружбы рука
не смежит.
Без торжества похорон, не почтенный
достойной могилой,
Мой неоплаканный прах скроет земля
дикарей.
Ты же, узнав про меня, совсем помутишься
рассудком,
Станешь смятенную грудь верной рукой
поражать.
Будешь ты к этим краям напрасно протягивать
руки,
Бедного мужа вотще будешь по имени звать.
Полно! Волос не рви, перестань себе щеки
царапать —
Буду не в первый я раз отнят, мой свет,
у тебя.
В первый раз я погиб, когда был отправлен
в изгнанье,—
То была первая смерть, горшая смерть для
меня.
Ныне, о жен образец, коль сможешь — но
сможешь едва ли,—
Радуйся только, что смерть муки мои
прервала.
Можешь одно: облегчать страдания мужеством
сердца —
Ведь уж от бедствий былых стала ты духом
тверда.
Если бы с телом у нас погибали также и души,
Если б я весь целиком, в пламени жадном
исчез!
Но коль в пространство летит возвышенный,
смерти не зная,
Дух наш и верно о том старец самосский
учил.
Между сарматских теней появится римская,
будет
Вечно скитаться средь них, варварским
манам чужда.
Сделай, чтоб кости мои переправили в урне
смиренной
В Рим, чтоб изгнанником мне и после
смерти не быть.
Не запретят тебе: в Фивах сестра, потерявшая
брата
Похоронила его, царский нарушив запрет.
Пепел мой перемешай с листвой и толченым
амомом
И за стеной городской тихо землею засыпь.
Пусть на мрамор плиты взглянув мимолетно,
прохожий
Крупные буквы прочтет кратких надгробных
стихов:
«Я под сим камнем лежу, любовных утех
воспеватель,
Публий Назон, поэт, сгубленный даром
своим
Ты, что мимо идешь, ты тоже любил,
потрудись же,
Молви: Назона костям пухом да будет
земля!»
К надписи слов добавлять не надо: памятник
создан,—
Книги надежней гробниц увековечат певца.
Мне повредили они, но верю: они и прославят
Имя его и дадут вечную жизнь их творцу.
Ты же дарами почти погребальными маны
супруга,
Мне на могилу цветов, мокрых от слез,
принеси, —
И хоть огонь превратил мое тело бренное
в пепел,
Благочестивый обряд скорбная примет зола.
О, написать я хотел бы еще, но голос усталый
И пересохший язык мне не дают диктовать.
Кончил. Желаю тебе — не навеки ль прощаясь —
здоровья,
Коего сам я лишен. Будь же здорова,
прости!

ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН. ИЗ ПОЭМЫ «МЕТАМОРФОЗЫ»

Книга X

<...> И создал он образ,—
подобной
Женщины свет не видал,— и свое полюбил он
созданье.
Было девичье лицо у нее; совсем как живая,
Будто с места сойти она хочет, только
страшится.
Вот до чего скрывает себя искусством искусство!
Диву дивится творец и пылает к подобию тела.
Часто протягивал он к изваянию руки, пытая,
Тело пред ним или кость. Что это не кость,
побожился б
Деву целует и мнит, что взаимно; к ней речь
обращает.
Тронет — и мнится ему, что пальцы вминаются
в тело,
Страшно ему, что синяк на тронутом выступит
месте.
То он ласкает ее, то милые девушкам вещи
Дарит: иль раковин ей принесет, иль камешков
мелких,
Птенчиков, или цветов с лепестками о тысяче
красок,
Лилий, иль пестрых шаров, иль с дерева павших
слезинок
Дев Гелиад. Он ее украшает одеждой.
В каменья
Ей убирает персты, в ожерелья — длинную шею.
Легкие серьги в ушах, на грудь упадают
подвески.
Все ей к лицу. Но не меньше она и нагая
красива.
На покрывала кладет, что от раковин алы
сидонских,
Ложа подругой ее называет, склоненную шею
Нежит на мягком пуху, как будто та чувствовать
может!
Праздник Венеры настал, справляемый всюду
на Кипре.
Возле святых алтарей с золотыми крутыми
рогами
Падали туши телиц, в белоснежную закланных
шею.
Ладан курился. И вот, на алтарь совершив
приношенье,
Робко ваятель сказал: «Коль все вам доступно,
о боги,
Дайте, молю, мне жену (не решился ту деву
из кости
Упомянуть), чтоб была на мою, что из кости,
похожа!»
На торжествах золотая сама пребывала Венера
И поняла, что таится в мольбе; и, являя богини
Дружество, трижды огонь запылал и взвился
языками.
В дом возвратившись, бежит он к желанному
образу девы
И, над постелью склонясь, целует,— ужель
потеплела?
Снова целует ее и руками касается груди,—
И под рукой умягчается кость; ее твердость
пропала.
Вот поддается перстам, уступает — гиметтский
на солнце
Так размягчается воск, под пальцем большим
принимает
Разные формы, тогда он становится годным для
дела.
Стал он и робости полн и веселья, ошибки
боится,
В новом порыве к своим прикасается снова
желаньям.
Тело пред ним! Под перстом нажимающим
жилы забились.
Тут лишь пафосский герой полноценные речи
находит,
Чтобы Венере излить благодарность. Уста
прижимает
Он наконец к неподдельным устам, — и чует
лобзанья
Дева, краснеет она и, подняв свои робкие очи,
Светлые к свету, зараз небеса и любовника
видит.
Гостьей богиня сидит на устроенной ею же

ОВИДИЙ. ЛЮБОВНЫЕ ЭЛЕГИИ


Книга первая

II
Я не пойму, отчего и постель мне кажется
жесткой
И одеяло мое на пол с кровати скользит?
И почему во всю долгую ночь я сном не
забылся?
И отчего изнемог, кости болят почему?
Не удивился бы я, будь нежным взволнован
я чувством...
Или, подкравшись, любовь тайно мне козни
творит?
Да, несомненно, впились мне в сердце точеные
стрелы
И в покоренной груди правит жестокий
Амур.
Сдаться ему иль борьбой разжигать нежданное
пламя?!..
Сдамся: поклажа легка, если не давит плечо.
Я замечал, что пламя сильней, коль факел
колеблешь, —
А перестань колебать — и замирает огонь.
Чаще стегают быков молодых, ярму
не покорных,
Нежели тех, что бразду в поле охотно ведут.
С норовом конь, — так его удилами тугими
смиряют;
Если же рвется он в бой, строгой не знает узды,
Так же Амур: сильней и свирепей он гонит
строптивых,
Нежели тех, кто всегда служит покорно ему.

Овидий — (Публий Овидий Назон) — один из самых даровитых римских поэтов, род. в 43 г. до Р. Хр. (711 по основании Рима) в г. Сульмоне, в стране пелигнов, небольшого народа сабелльского племени, обитавшего к В от Лациума, в гористой части Средней Италии. Место и время своего рождения О. с точностью определяет в своей автобиографии (Trist., IV, 10). Род его издавна принадлежал к всадническому сословию; отец поэта был человеком состоятельным и дал своим сыновьям блестящее образование. Посещая в Риме школы знаменитых учителей, О. не чувствовал никакого влечения к ораторскому искусству, а с самых ранних лет обнаруживал страсть к поэзии: из-под его пера невольно выходили стихи и в то время, когда ему нужно было писать прозой. По желанию отца, О. вступил на государственную службу, но, прошедши лишь нисколько низших должностей, отказался от ее, предпочитая всему занятия поэзией. Рано, также по желанию отца, женившись, он скоро должен был развестись с своей женой; неудачно и непродолжительно было его и второе супружество, и только третья жена его, из рода Фабиев, осталась с ним связанною навсегда. Вероятно, она и подарила его дочерью Периллой, которая также писала стихи (Trist., III, 7, 11). Дополнив свое образование путешествием в Афины. Малую Азию и Сицилию и выступив на литературном поприще, О. сразу был замечен публикой и снискал дружбу выдающихся поэтов, напр. Горация и Проперция. Сам О. сожалеет, что ранняя смерть Тибулла помешала развитию между ними близких отношений и что Вергилия (который обыкновенно не жил в Риме) ему удалось только видеть. Первыми литературными опытами О., за исключением тех, которые он, по его собственным словам, предавал огню «для исправления», были «Героиды» (Heroides) и любовные элегии. Героидами озаглавливаются в изданиях О. любовные послания женщин героической эпохи к своим мужьям или возлюбленным, обозначаемый в сочинениях самого поэта просто именем посланий, «Epistulae» (Epistolae). Изобретателем этого рода поэтических произведений был сам О., как он об этом и заявляет в своей «Науке любви» (III, 346). Заглавие «Героид» явилось впоследствии и встречается у грамматика VI стол. Присциана (X, 54: Ovidius in Heroidibus). Taких любовных посланий или «Героид» с именем О. до нас дошло двадцать одно; но они далеко не все могут считаться подлинными. Сам О. в одной из своих любовных элегий («Amores», 11, 18, 21 след.) поименовывает только восемь «Героид» (значащихся под №№ 1, 2, 4, б, 6, 7, 10 и 11). Но это не значит, что все остальные «Героиды» подложны, хотя Лахман и утверждал это. Очень вероятно, что подложна 15-я «Героида», так как ее нет в древнейших списках О.; но несомненно подложны лишь шесть последних, заключающая в себе переписку между героями и героинями, они явно подделаны под стиль О. да и своим характером переписки резко отличаются от того, как задуманы и исполнены несомненно принадлежащая перу О. послания. По своему поэтическому достоинству не все «Героиды» одинаковы; некоторые из них, и именно те, на которые указывает сам О., обличают руку мастера, с необыкновенною легкостью входящего в положение и настроение избранных им лиц, живо, остроумно и в удачных выражениях воспроизводящего их мысли, чувства и характеры. Любовные послания героинь, высказывающихся в чертах, свойственных индивидуальности каждой из них, тоску и страдание от долгой разлуки, являются, в известной степени, плодом риторического образования О.; это — как бы увещательные речи (suasoriae), в составлении которых на вымышленные темы любили упражняться в риторских школах у римлян и которые у О., по свойству его дарования, принимали, как это заметил еще слышавший его школьные декламации ритор Сенека, поэтическое выражение. Яркость поэтического дарования О. высказывается и в «Героидах», но наибольшее внимание римского общества он обратил на себя любовными элегиями, вышедшими, под заглавием «Amores», сначала в пяти книгах, но впоследствии, по исключению многих произведений самим поэтом, составившими три книги, которые и дошли до нас, заключая в себе 49 стихотворений. Эти любовные эллегии, содержание которых в той или другой степени несомненно основывается на любовных приключениях, пережитых поэтом лично, связаны с вымышленным именем его подруги, Коринны, которое и прогремело на весь Рим, как об этом заявляет сам поэт (totam cantata per Urbem Corinna). В этих более или менее сладострастных произведениях О. удалось проявить в полной силе яркое дарование, уже тогда, т. е. в очень молодые годы его жизни, сделавшее его имя громким и популярным; оканчивая последнюю из этих элегий, он воображает себя столько же прославившим свой народ. пелигнов, сколько Мантуя обязана своей славой Вергилию, а Верона — Катуллу. Бесспорно, поэтического дарования, свободного, непринужденного, блистающего остроумием, естественностью и меткостью выражения, в этих элегиях очень много, как много и версификаторского таланта, для которого, по-видимому, не существовало никаких метрических трудностей; но все-таки поэт, выпустив в свет свои «Amores», не имел достаточного основания ставить себя на одну доску не только с Вергилием; но и с Катуллой. Он не превзошел здесь ни Тибулла, ни Проперния, у которых, как и у самого Катулла, он делает даже не мало дословных или почти дословных заимствований (см. Zingerle, «Ovidius und sein Verhaltniss zu den Vorgangern und gleichzeitigen Romischeu Dichtern», Инсбрукк, 1869 — 71). Не менее шума наделало в свое время и то произведете О.; о приготовлении которого он возвещал своим читателям еще в 18-й элегии II книги и которое в рукописях и изданиях О. носит заглавие «Ars amatoria» («Любовная наука», «Наука любви»), а в сочинениях самого поэта — просто «Ars». Это — дидактическая поэма в трех книгах, писанная, как и почти все сочинения О.; элегическим размером и заключающая в себе наставления, сначала для мужчин, какими средствами можно приобретать и сохранять за собой женскую любовь (1 и 2 книги), а потом для женщин, как они могут привлекать к себе мужчин и сохранять их привязанность. Сочинение это, отличающееся во многих случаях крайнею нескромностью содержания — нескромностью, плохо оправдываемою заявлением будто он писал эти наставления лишь для публичных женщин, solis meretricibus (Trist., II, 303), —в литературном отношении превосходно и обличает собою полную зрелость таланта и руку мастера, которая умеет отделать каждую подробность и не устает рисовать одну картину за другой, с блеском, твердостью и самообладанием. Написано это произведение в 752 — 753 (2 — 1 г. до P. Хр.), когда поэту было 41 — 42 года от роду. Одновременно с «Наукой любви» появилось к тому же разряду относящееся сочинение О., от которого до нас дошел лишь отрывок в 100 стихов и которое носит в изданиях заглавие «Medicamina faciei». На это сочинение, как на готовое, указывает женщинам О. в III книге «Науки любви» (ст. 205), называя его « Medicamina formae» («Средства для красоты») и прибавляя, что оно хотя и не велико по объему, но велико по старанию, с каким написано (parvus, sed cura grande, libellus, opus). В дошедшем отрывке рассматриваются средства, относящиеся к уходу за лицом. Bcкоpе после «Науки любви» О. издал «Лекарства от любви» («Remedia amoris») — поэму в одной книге, где он, не отказываясь и на будущее время от своей службы Амуру, хочет облегчить положение тех, кому любовь в тягость и которые желали бы от нее избавиться. Он исполняет и эту задачу рукою опытного поэта, но, сравнительно с «Наукой любви», «Remedia amoris» представляют скорее понижение таланта, не обнаруживающего здесь того богатства фантазии, той непринужденности в образах и даже той живости изложения, какими блистает «Ars amatoria». В направлении, которого О. до сих пор держался, ему дальше идти было некуда, и он стал искать других сюжетов. Мы видим его вскоре за разработкой мифологических и религиозных преданий, результатом которой были два его капитальных сочинения: «Метаморфозы» и «Фасты». Но прежде, чем он успел эти ценные труды довести до конца, его постиг внешний удар, коренным образом изменивший его судьбу. Осенью 9-го г. по Р. Хр. О. неожиданно был отправлен Августом в ссылку на берега Черного моря, в дикую страну гетов и сарматов, и поселен в г. Томах (нын. Кюстенджи, в Добрудже). Ближайшая причина столь сурового распоряжения Августа по отношению к лицу, бывшему, по связям своей жены, близким к дому императора, нам не известна. Сам О. неопределенно называет ее словом error (ошибкой), отказываясь сказать, в чем эта ошибка состояла (Trist., II. 207: Perdiderint cum me duo crimina, carmen et error: Alterius facti culpa silenda mihi est), и заявляя, что это значило бы растравлять раны кесаря. Вина его была, очевидно, слишком интимного характера и связана с нанесением ущерба или чести, или достоинству, или спокойствию императорского дома; но все предположения ученых, с давних пор старавшихся разгадать эту загадку, оказываются в данном случае произвольными. Единственный луч света на эту темную историю проливает заявление О. (Trist. II, 5, 49), что он был невольным зрителем какого-то преступления и грех его состоял в том, что у него были глаза. Другая причина опалы, отдаленная, но может быть более существенная, прямо указывается самим поэтом: это — его «глупая наука», т. е. «Ars amatoria» (Ex Pont. II, 9, 73; 11, 10, 15), из-за которой его обвиняли как «учителя грязного прелюбодеяния». В одном из своих писем с Понта (IV, 13, 41 — 42) он признается, что первой причиной его ссылки послужили именно его «стихи» (nоcuerunt carmina quondam, Primaque tam miserae causa fuere fugae). — Ссылка на берега Черного моря подала повод к целому ряду произведений, вызванных исключительно новым положением поэта. Свидетельствуя о неиссякаемой силе таланта О. они носят совсем другой колорит и представляют нам О. совсем в другом настроении, чем до постигшей его катастрофы. Ближайшим результатом этой катастрофы были его «Скорбные Элегии» или просто «Скорби» (Tristia), которые он начал писать еще в дороге и продолжать писать на месте ссылки в течение трех лет, изображая свое горестное положение, жалуясь на судьбу и стараясь склонить Августа к помилованию. Элегии эти, вполне отвечающие своему заглавию, вышли в пяти книгах и обращены большею частью к жене, некоторые — к дочери и друзьям, а одна из них, самая большая, составляющая вторую книгу — к Августу. Эта последняя очень интересна не только отношением, в какое поэт ставить себя к личности императора, выставляя его величие и подвиги и униженно прося прощения своим прегрешениям, но и заявляющем, что его нравы совсем не так дурны, как об этом можно думать, судя по содержанию его стихотворений: напротив, жизнь его целомудренна, а шаловлива только его муза — заявление, которое впоследствии делал и Марциал, в оправдание чудовищно-грязного содержания многих из своих эпиграмм. В этой же элегии приводится целый ряд поэтов греческих и римских, на которых сладострастное содержание их стихотворений не навлекало никакой кары; указывается также на римские мимические представления, крайняя непристойность которых действительно служила школой разврата для всей массы населения. За «Скорбными элегиями» следовали «Понтийские письма» (Ex Ponto), в четырех книгах. Содержание этих адресованных разным лицам писем в сущности тоже, что и элегий, с тою только разницею, что сравнительно с последними «Письма» обнаруживают заметное падение таланта поэта. Это чувствовалось и самим О., который откровенно признается (I, 5, 15), что, перечитывая, он стыдится написанного и объясняет слабость своих стихов тем, что призываемая им муза не хочет идти к грубым гетам; исправлять же написанное — прибавляет он — у него не хватает сил, так как для его больной души тяжело всякое напряжение. Тяжесть положения отразилась, очевидно, на свободе духа поэта; постоянно чувствуемый гнет неблагоприятной обстановки все более и более стеснял полет его фантазии. Отсюда утомительная монотонность, которая, в соединении с минорным тоном, производить в конце концов тягостное впечатление — впечатление гибели первостепенного таланта, поставленного в жалкие и неестественные условия и теряющего свое могущество даже в языке и стихосложении. Однако, с берегов Черного моря пришли в Рим два произведения О., свидетельствующие о том, что таланту О. были под силу и предметы, обработка которых требовала продолжительного и серьезного изучения. Первым из таких произведений были «Метаморфозы» (Превращения), огромный поэтический труд в 15 книгах, заключающий в себе изложение относящихся к превращениям мифов, греческих и римских, начиная с хаотического состояния вселенной до превращения Юта Цезаря в звезду. Этот высокий по поэтическому достоинству труд был начат и, можно сказать, окончен О. еще в Риме, но не был издан по причине внезапного отъезда. Мало того: поэт, перед отправлением в ссылку, сжег, с горя или в сердцах, даже самую рукопись, с которой, к счастью, было уже сделано несколько списков. Сохранившиеся в Риме списки дали О. возможность пересмотреть и дополнить в Томах это крупное произведение, которое таким образом и было издано. «Метаморфозы» — самый капитальный труд О. в котором богатое содержание, доставленное поэту главным образом греческими мифами, обработано с такою силою неистощимой фантазии, с такою свежестью красок, с такою легкостью перехода от одного предмета к другому, не говоря о блеске стиха и поэтических оборотов, что нельзя не признать во всей этой работе истинного торжества таланта, вызывающего изумление. Недаром это произведение всегда много читалось и с давних пор переводилось на другие языки, начиная с греч. перевода, сделанного Максимом Планудом в XIV ст. по Р. Хр. Даже у нас есть немало переводов (как прозаических, так и стихотворных); четыре из них появились в свет в течение семидесятых и восьмидесятых годов текущего столетия. Другое серьезное и также крупное не только по объему, но и по значению произведете Овидий представляют «Фасты» (Fasti) — календарь, содержащий в себе объяснение праздников или священных дней Рима. Эта ученая поэма, дающая много данных и объяснений, относящихся к римскому культу и потому служащая важным источником для изучения римской религии, дошла до нас лишь в 6 книгах, обнимающих первое полугодие. Это — те книги, который О. удалось написать и обработать в Риме. Продолжать эту работу в ссылке он не мог по недостатку источников, хотя не подлежит сомнению, что написанное в Риме он подверг в Томах некоторой переделке: на это ясно указывает занесение туда фактов, совершившихся уже по изгнании поэта и даже по смерти Августа, как напр. триумф Германика, относящийся к 17 г. по Р. Хр. В поэтическом и литературном отношении «Фасты» далеко уступают «Метаморфозам», что легко объясняется сухостью сюжета, из которого только Овидий мог сделать поэтическое произведение; в стихе чувствуется рука мастера, знакомая нам по другим произведениям даровитого поэта. Есть в числе дошедших до нас сочинений Овидия еще два, которые всецело относятся ко времени ссылки поэта и стоят, каждое, особняком от других. Одно из них называется «Ibis» (известное название египетской птицы) и есть сатира или пасквиль на врага, который после ссылки О. преследовал его память в Риме, стараясь вооружить против изгнанника и жену его. О. посылает этому врагу бесчисленное множество проклятий и грозит ему разоблачением его имени в другом сочинении, которое он напишет уже не элегическим размером, а ямбическим, т. е. со всею эпиграмматическою едкостью. Название и форму сочинения О. заимствовал у александрийского поэта Калдимаха, написавшего нечто подобное на Аполлония Родосского. Другое сочинение, не имеющее связи с остальными, есть дидактическая поэма о рыболовстве и носит заглавие «Halieutica». От него мы имеем только отрывок, в котором перечисляются рыбы Черного моря и указываются их свойства. Это сочинение, на которое, по специальности его сюжета, ссылается Плиний в своей «Естественной истории» (XXXII, 5), не представляет в литературном отношении ничего замечательного. Для нас было бы несравненно интереснее, если бы вместо этих двух маловажных произведений, до нас дошла трагедия О., под заглавием «Медея», которая хотя и была произведением юности поэта, но считалась в римской литературе одним из лучших образцов этого литературного вида. На ней с удовольствием останавливается Квинтилиан (X, 1, 98), о ней упоминает и Тацит, в «Разговоре об ораторах» (гл. 12). Не дошло до нас и еще нескольких сочинений, писанных частью в Риме, частью в Томах и в числе последних — панегирик Августу, писанный на гетском языке, о чем извещает в одном из своих понтийских писем (IV, 13, 19 и сл.) сам О., все еще не теряя надежды на облегчение своей участи, если не на полное помилование. Но этим надеждам сбыться не было суждено. Не только Август, но и Тиберий, к которому он также обращался с мольбами, не возвратил его из ссылки: несчастный поэт скончался в Томах в 17 г. по Р. Хр. и погребен, в окрестностях города. О. был последний из знаменитых поэтов Августова века, со смертью которого окончился золотой век римской поэзии. Злоупотребление талантом в период его наибольшего развития лишило его права стоять наряду с Вергилием и Горацием, но ключом бившее в нем поэтическое дарование и виртуозность его стихотворной техники делали его любимцем не только между современниками, но и во все время римской империи; и бесспорно О., как поэту, должно быть отведено одно из самых видных мест в римской литературе. Его «Метаморфозы» и «Фасты» до сих пор читаются в школах, как произведение образцового по языку и стихосложению латинского писателя. Наиболее употребительное издание всех сочинений О. есть издание Меркеля (последнее издание, под редакцией Эвальда, вышло в 1834 — 88 гг. в Лейпциге).
В. Модестов.