Не путайте: актеры гибнут от недохваленности, настоящие люди - от недолюбленности.

Темой для великого поэта могла бы стать скука Всевышнего после седьмого дня Творения.

Тонкой душе тягостно сознавать, что кто-нибудь обязан ей благодарностью; грубой душе - сознавать себя обязанной кому-либо.

Иной и не ведает, как он богат, покуда не узнает, какие богатые люди все еще обворовывают его.

Хороший брак покоится на таланте и дружбе.

Если бы супруги не жили вместе, удачные браки встречались бы чаще.

Кто не способен ни на любовь, ни на дружбу, тот вернее всего делает свою ставку - на брак.

Величественные натуры страдают от сомнений в собственном величии.

Кто хотел бы казаться толпе глубоким, заботится о темноте. Ибо толпа считает глубоким все то, чему она не может видеть дна.

Ты называешь себя свободным. Свободным от чего, или свободным для чего?

Кто беден любовью, тот скупится даже своей вежливостью.

Наш долг - это право, которое другие имеют на нас.

Наш долг - это право, которое другие имеют на нас.

Возраст самомнения. Между 26 и 30 годом - прекрасная пора жизни, когда человек зол на судьбу за то, что он есть столь многое и кажется столь малым.

Женщина - вторая ошибка Бога.

Человеческие истины - это неопровержимые человеческие заблуждения.

Когда благодарность многих к одному отбрасывает всякий стыд, возникает слава.

Когда-нибудь все будет иметь свой конец - далекий день, которого я уже не увижу, - тогда откроют мои книги и у меня будут читатели. Я должен писать для них, для них я должен закончить мои основные идеи. Сейчас я не могу бороться - у меня нет даже противников.

Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины.

Культура - это лишь тоненькая яблочная кожура над раскаленным хаосом.

Кому нет нужды в том, чтобы лгать, тот извлекает себе пользу из того, что он не лжет.

Любите, пожалуй, своего ближнего как самого себя. Но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя.

Начинаешь с того, что отучиваешься любить других, и кончаешь тем, что не находишь больше в себе ничего достойного любви.

В мире и без того недостаточно любви и благости, чтобы их еще можно было расточать воображаемым существам.

Мораль - это важничанье человека перед природой.

Нравственности предшествует принуждение, позднее она становая обычаем, еще позднее - свободным повиновением, и, наконец, почти инстинктом.

Женщина лучше мужчины понимает детей, но мужчина больше ребенок, чем женщина.

Всегда теряешь от слишком интимного общения с женщинами и друзьями; и иногда при этом теряешь жемчужину своей жизни.

Нужны новые уши для новой музыки.

Без музыки жизнь была бы ошибкой.

В стадах нет ничего привлекательного, даже если они бегут вслед за тобой.

Познание - одна из форм аскетизма.

Правдивый человек в конце концов приходит к пониманию, что он всегда лжет.

Очень умным людям начинают не доверять, если видят их смущение.

Нельзя прощать тем, кто не умеет прощать.

Среди приверженцев каждой религии религиозные люди составляют исключение.

Опасности попасть под экипаж человек подвергается, когда только что выскочил из-под другого экипажа.

Победители не верят в случайность.

Смеяться - значит быть злорадным, но с чистой совестью.

Помимо нашей способности к суждениям мы обладаем еще и нашим мнением о нашей способности судить.

Моральные люди испытывают самодовольство при угрызениях совести.

Нечистая совесть - это налог, которым изобретение чистой совести обложило людей.

Давать каждому свое - это значило бы: желать справедливости и достигать хаоса.

Где всегда добровольно берут на себя страдания, там вольны также доставлять себе этим удовольствие.

Когда сто человек стоят друг возле друга, каждый теряет свой рассудок и получает какой-то другой.

"Царство небесное" - это состояние сердца, а отнюдь не то, что находится "над землею" и грядет "после смерти".

Факт всегда глуп.

Факты не существуют - есть только интерпретации.

Фанатики красочны, а человечеству приятнее видеть жесты, нежели выслушивать доводы.

Филолог - это учитель медленного чтения.

Философия открывает человеку убежище, куда не проникает никакая тирания, долину внутреннего мира, лабиринт сердца, и это раздражает тиранов.

Благодетельное и назидательное влияние какой-нибудь философии... нисколько не доказывает верности ее, точно так же, как счастье, испытываемое сумасшедшим от своей навязчивой идеи нисколько не говорит в пользу ее разумности.

Слово "христианство" основано на недоразумении; в сущности, был один христианин, и тот умер на кресте.

Церковь, это своего рода государство, но особенно лживое.

С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже уходят корни его в землю, вниз, в мрак и глубину -ко злу.

Такими хочу я видеть мужчину и женщину: его - способным к войне, ее - к деторождению, но чтобы оба они могли танцевать - не только ногами, но и головой.

Щедрость у богатого часто есть лишь особого рода застенчивость.

...Потому уклоняюсь я теперь от счастья моего и предаю себя всем несчастьям - чтобы испытать и познать себя в последний раз.

НИЦШЕ (Nietzsche) Фридрих (1844-1900), немецкий философ, представитель философии жизни. Профессор классической филологии Базельского университета (1869-79). Испытал влияние А. Шопенгауэра и Р. Вагнера. Творческая деятельность Ницше оборвалась в 1889 в связи с душевной болезнью. В «Рождении трагедии из духа музыки» (1872) противопоставил два начала бытия — «дионисийское» (жизненно-оргиастическое) и «аполлоновское» (созерцательно-упорядочивающее). В сочинениях, написанных в жанре философско-художественной прозы, выступал с анархической критикой культуры, проповедовал эстетический имморализм («По ту сторону добра и зла», 1886). В мифе о «сверхчеловеке» индивидуалистический культ сильной личности («Так говорил Заратустра», 1883-84; «Воля к власти», опубликовано 1889-1901) сочетался у Ницше с романтическим идеалом «человека будущего».

ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА. Книга для всех и ни для кого
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Предисловие Заратустры

1
Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в течение десяти лет не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его — и в одно утро поднялся он с зарею, стал перед солнцем и так говорил к нему: 
«Великое светило! К чему свелось бы твое счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь! 
В течение десяти лет подымалось ты к моей пещере: ты пресытилось бы своим светом и этой дорогою, если б не было меня, моего орла и моей змеи. 
Но мы каждое утро поджидали тебя, принимали от тебя преизбыток твой и благословляли тебя. 
Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду; мне нужны руки, простертые ко мне. 
Я хотел бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди людей не стали бы опять радоваться безумству своему, а бедные — богатству своему. 
Для этого я должен спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер, окунаясь в море и неся свет свой на другую сторону мира, ты, богатейшее светило! 
Я должен, подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым хочу я спуститься. 
Так благослови же меня, ты, спокойное око, без зависти взирающее даже на чрезмерно большое счастье! 
Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из нее и несла всюду отблеск твоей отрады! 
Взгляни, эта чаша хочет опять стать пустою, и Заратустра хочет опять стать человеком». 
— Так начался закат Заратустры.
<...>
3
Придя в ближайший город, лежавший за лесом, Заратустра нашел там множество народа, собравшегося на базарной площади: ибо ему обещано было зрелище — плясун на канате. И Заратустра говорил так к народу: 
Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? 
Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека? 
Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором. 
Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя, Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяны, чем иная из обезьян. 
Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением? 
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! 
Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли! 
Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, все равно, знают ли они это или нет. 
Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля: пусть же исчезнут они! 
Прежде хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер, и вместе с ним умерли и эти хулители. Теперь хулить землю — самое ужасное преступление, так же как чтить сущность непостижимого выше, чем смысл земли! 
Некогда смотрела душа на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение, — она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела и от земли. 
О, эта душа сама была еще тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была вожделением этой души! 
Но и теперь еще, братья мои, скажите мне: что говорит ваше тело о вашей душе? Разве ваша душа не есть бедность и грязь и жалкое довольство собою? 
Поистине, человек — это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым. 
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — это море, где может потонуть ваше великое презрение. 
<...>
4
Заратустра же глядел на народ и удивлялся. Потом он так говорил: 
Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью. 
Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка. 
В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель. 
<...>
5
<...> 
И так говорил Заратустра к народу: 
Настало время, чтобы человек поставил себе цель свою. Настало время, чтобы человек посадил росток высшей надежды своей. 
Его почва еще достаточно богата для этого. Но эта почва будет когда-нибудь бедной и бесплодной, и ни одно высокое дерево не будет больше расти на ней. 
Горе! Приближается время, когда человек не пустит более стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать! 
Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас есть еще хаос. 
Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя. 
Смотрите! Я показываю вам последнего человека.
<...>

РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ
О трех превращениях
Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев. 
Много трудного существует для духа, для духа сильного и выносливого, который способен к глубокому почитанию: ко всему тяжелому и самому трудному стремится сила его. 
Что есть тяжесть? — вопрошает выносливый дух, становится, как верблюд, на колени и хочет, чтобы хорошенько навьючили его. 
Что есть трудное? — так вопрошает выносливый дух; скажите, герои, чтобы взял я это на себя и радовался силе своей. 
Не значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать свое высокомерие? Заставить блистать свое безумие, чтобы осмеять свою мудрость? 
Или это значит: бежать от нашего дела, когда оно празднует свою победу? Подняться на высокие горы, чтобы искусить искусителя? 
Или это значит: питаться желудями и травой познания и ради истины терпеть голод души? 
Или это значит: больным быть и отослать утешителей и заключить дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего ты хочешь? 
Или это значит: опуститься в грязную воду, если это вода истины, и не гнать от себя холодных лягушек и теплых жаб? 
Или это значит: тех любить, кто нас презирает, и простирать руку привидению, когда оно собирается пугать нас? 
Все самое трудное берет на себя выносливый дух: подобно навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню. 
Но в самой уединенной пустыне совершается второе превращение: здесь львом становится дух, свободу хочет он себе добыть и господином быть в своей собственной пустыне. 
Своего последнего господина ищет он себе здесь: врагом хочет он стать ему, и своему последнему богу, ради победы он хочет бороться с великим драконом. 
Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом? «Ты должен» называется великий дракон. Но дух льва говорит «я хочу». 
Чешуйчатый зверь «ты должен», искрясь золотыми искрами, лежит ему на дороге, и на каждой чешуе его блестит, как золото, «ты должен!». 
Тысячелетние ценности блестят на этих чешуях, и так говорит сильнейший из всех драконов: «Ценности всех вещей блестят на мне». 
«Все ценности уже созданы, и каждая созданная ценность — это я. Поистине, «я хочу» не должно более существовать!» Так говорит дракон. 
Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему не удовлетворяет вьючный зверь, воздержный и почтительный? 
Создавать новые ценности — этого не может еще лев; но создать себе свободу для нового созидания — это может сила льва. 
Завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом — для этого, братья мои, нужно стать львом. 
Завоевать себе право для новых ценностей — это самое страшное завоевание для духа выносливого и почтительного. Поистине, оно кажется ему грабежом и делом хищного зверя. 
Как свою святыню, любил он когда-то «ты должен»; теперь ему надо видеть даже в этой святыне произвол и мечту, чтобы добыть себе свободу от любви своей: нужно стать львом для этой добычи. 
Но скажите, братья мои, что может сделать ребенок, чего не мог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать еще ребенком? 
Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения. 
Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли хочет теперь дух, свой мир находит потерявший мир. 
Три превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом, львом верблюд и, наконец, лев ребенком. — 
Так говорил Заратустра. В тот раз остановился он в городе, названном: Пестрая корова.

О презирающих тело
К презирающим тело хочу я сказать мое слово. Не переучиваться и переучивать должны они меня, но только проститься со своим собственным телом — и таким образом стать немыми. 
«Я тело и душа» — так говорит ребенок. И почему не говорить, как дети? 
Но пробудившийся, знающий, говорит: я — тело, только тело, и ничто больше; а душа есть только слово для чего-то в теле. 
Тело — это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастырь. 
Орудием твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты называешь «духом» это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума. 
Я говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше его — во что не хочешь ты верить — тело твое с его большим разумом: оно не говорит Я, но делает Я. 
Что чувствует чувство и что познает ум — никогда не имеет в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны они. 
Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит еще Само. Само ищет также глазами чувств, оно прислушивается также ушами духа. 
Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоевывает, разрушает. Оно господствует и является даже господином над Я. 
За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец, — он называется Само. В твоем теле он живет; он и есть твое тело.
<...>
О чтении и письме
Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью — и ты узнаешь, что кровь есть дух. 
Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников. 
Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще одно столетие читателей — и дух сам будет смердеть. 
То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль. 
Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне становится он даже чернью. 
Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.
<...>
О новом кумире
Кое-где существуют еще народы и стада, но не у нас, братья мои; у нас есть государства. 
Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня, ибо теперь я скажу вам свое слово о смерти народов. 
Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: «Я, государство, есмь народ». 
Это — ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь; так служили они жизни. 
Разрушители — это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний. 
Где еще существует народ, не понимает он государства и ненавидит его, как дурной глаз и нарушение обычаев и прав. 
Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своем языке о добре и зле — этого языка не понимает сосед. Свой язык обрел он себе в обычаях и правах. 
Но государство лжет на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжет — и что есть у него, оно украло. 
Все в нем поддельно: крадеными зубами кусает оно, зубастое. Поддельна даже утроба его.
<...>
О базарных мухах
Беги, мой друг, в свое уединение! Я вижу, ты оглушен шумом великих людей и исколот жалами маленьких. 
С достоинством умеют лес и скалы хранить молчание вместе с тобою. Опять уподобься твоему любимому дереву с раскинутыми ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось оно над морем. 
Где кончается уединение, там начинается базар; и где начинается базар, начинается и шум великих комедиантов, и жужжанье ядовитых мух. 
В мире самые лучшие вещи ничего еще не стоят, если никто не представляет их; великими людьми называет народ этих представителей. 
Плохо понимает народ великое, т. е. творящее. Но любит он всех представителей и актеров великого. 
Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир — незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и слава — таков порядок мира.
<...>
О тысяче и одной цели
<...>
Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить себя, — он создал сперва смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет он себя «человеком», т. е. оценивающим. 
Оценивать — значит созидать: слушайте, вы, созидающие! Оценивать — это драгоценность и жемчужина всех оцененных вещей. 
Через оценку впервые является ценность; и без оценки был бы пуст орех бытия. Слушайте, вы, созидающие! 
Перемена ценностей — это перемена созидающих. Постоянно уничтожает тот, кто должен быть созидателем. 
Созидающими были сперва народы и лишь позднее отдельные личности; поистине, сама отдельная личность есть еще самое юное из творений.
<...>

О любви к ближнему
Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе. 
Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше «бескорыстие». 
Ты старше, чем Я; Ты признано священным, но еще не Я: оттого жмется человек к ближнему. 
Разве я советую вам любовь к ближнему? Скорее я советую вам бежать от ближнего и любить дальнего!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
О самопреодолении
«Волею к истине» называете вы, мудрейшие, то, что движет вами и возбуждает вас? 
Волею к мыслимости всего сущего — так называю я вашу волю! 
Все сущее хотите вы сделать сперва мыслимым: ибо вы сомневаетесь с добрым недоверием, мыслимо ли оно. 
Но оно должно подчиняться и покоряться вам! Так водит ваша воля. Гладким должно стать оно и подвластным духу, как его зеркало и отражение в нем. 
В этом вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к власти, и даже когда вы говорите о добре и зле и об оценках ценностей. 
Создать хотите вы еще мир, перед которым вы могли бы преклонить колена, — такова ваша последняя надежда и опьянение. 
Но немудрые, народ, — они подобны реке, по которой плывет челнок, — и в челноке сидят торжественные и переряженные оценки ценностей. 
Вашу волю и ваши ценности спустили вы на реку становления; старая воля к власти брезжит мне в том, во что верит народ как в добро и зло. 
То были вы, мудрейшие, кто посадил таких гостей в этот челнок и дал им блеск и гордые имена, — вы и ваша господствующая воля! 
Дальше несет теперь река ваш челнок: она должна его нести. Что за беда, если пенится разбитая волна и гневно противится килю! 
Не река является вашей опасностью и концом вашего добра и зла, вы, мудрейшие, — но сама эта воля, воля к власти неистощимая, творящая воля к жизни.
<...>
Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле служащего находил я волю быть господином. 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Выздоравливающий
<...>
Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу: чтобы ты мог нести свою великую судьбу, которая не была еще судьбою ни одного человека! 
Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен ты стать; смотри, ты учитель вечного возвращения, — в этом теперь твое назначение! 
Ты должен первым возвестить это учение, — и как же этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью и болезнью! 
Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с нами. 
Ты учишь, что существует великий год становления, чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно сызнова поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться пустым, — 
— так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и малом, — так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами на себя, в большом и малом. 
И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, — смотри, мы знаем также, как стал бы ты тогда говорить к самому себе; но звери твои просят тебя не умирать еще. 
Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя, о самый терпеливый! 
«Теперь я умираю и исчезаю, — сказал бы ты, — и через мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела. 
Но связь причинности, в которую вплетен я, опять возвратится, — она опять создаст меня! Я сам принадлежу к причинам вечного возвращения. 
Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею, с этим орлом, с этой змеею — не к новой жизни, не к лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю: 
— я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей, 
— чтобы повторять слово о великом полдне земли и человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке. 
Я сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет моя вечная судьба,— как провозвестник, погибаю я! 
Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так — кончается закат Заратустры».
<...>

ВОЛЯ К ВЛАСТИ:
опыт переоценки всех ценностей

1
Великие предметы требуют, чтобы о них молчали или говорили величественно: т.е. цинично и с непорочностью.
2
То, о чем я повествую, это — история ближайших двух столетий. Я описываю то, что надвигается, что теперь уже не может прийти в ином виде: появление нигилизма. Эту историю можно теперь уже рассказать, ибо сама необходимость приложила здесь свою руку к делу. Это будущее говорит уже в сотне признаков, это судьба повсюду возвещает о себе, к этой музыке будущего уже чутко прислушиваются все уши. Вся наша европейская культура уже с давних пор движется в какой-то пытке напряжения, растущей из столетия в столетие, и как бы направляется к катастрофе: беспокойно, насильственно, порывисто; подобно потоку, стремящемуся к своему исходу, не задумываясь, боясь задумываться.

3
Говорящий здесь, наоборот, только и занят был до сих пор тем, что задумывался: как философ и отшельник по инстинкту, находивший свою выгоду в том, чтобы жить в стороне, вне движения, терпеть, не торопиться, уже блуждавший когда-то по каждому из лабиринтов будущего; как дух вещей птицы, обращающий назад свои взоры, когда он повествует о грядущем; как первый совершенный нигилист Европы, но уже переживший в себе до конца этот нигилизм, — имеющий этот нигилизм за собой, вне себя.
4
Ибо пусть не ошибаются относительно смысла заглавия, приданного этому евангелию будущего. «Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей» — в этой формуле выражено некое противоборствующее движение по отношению к принципу и задаче, — движение, которое когда-нибудь в будущем сменит вышесказанный совершенный нигилизм, но для которого он является предпосылкой, логической и психологической, которая может возникнуть исключительно после него и из него. Ибо почему появление нигилизма в данное время необходимо? Потому, что все вещи, бывшие до сих пор в ходу ценности сами находят в нем свой последний выход; потому, что нигилизм есть до конца продуманная логика наших великих ценностей и идеалов, — потому, что нам нужно сначала пережить нигилизм, чтобы убедиться в том, какова в сущности была ценность этих «ценностей»... Нам нужно когда-нибудь найти новые ценности...
7
Высшие ценности, в служении которым должна была бы состояться жизнь человека, в особенности тогда, когда они предъявляют к нему самые тяжелые и дорого обходящиеся требования, эти социальные ценности — дабы усилить их значение, как неких велений Божьих, — были воздвигнуты над человеком как «реальность», как «истинный» мир, как надежда и грядущий мир. Теперь, когда выясняется низменный источник этих ценностей, тем самым и вселенная представляется нам обесцененной, «бессмысленной»... но это только переходное состояние.
12
— Результат: вера в категории разума есть причина нигилизма, — мы измеряли ценность мира категориями, которые относятся к чисто вымышленному миру.
Конечный результат: все ценности, посредством которых мы доныне сначала пытались сообщить миру ценность, а затем в виду их неприменимости к нему обесценивали его — все эти ценности, рассматриваемые психологически, суть результаты определенных утилитарных перспектив, имеющих в виду поддержание и усиление идеи человеческой власти, и только ложно проецированы нами в существо вещей. Это все та же гиперболическая наивность человека: полагать себя смыслом и мерой ценности вещей...
14
Ценности и их изменения стоят в связи с возрастанием силы лица, устанавливающего ценности. <...>
23
Нигилизм — естественное состояние. 
Он может быть показателем силы: мощь духа может так возрасти, что ныне существующие цели («убеждения», символы веры) перестанут соответствовать ей (верование в общем именно и выражает собой принудительность некоторых условий существования, подчинение авторитету таких условий, при которых человеческое существо благоденствует, растет, приобретает власть...); с другой стороны, нигилизм — показатель недостатка силы, способности вновь творчески поставить себе некую цель, некое «зачем», — новую веру. <...>
32
<...>
Наш пессимизм: мир не имеет всей той ценности, которую мы в нем полагали, — сама наша вера так повысила наши стремления к познанию, что мы не можем теперь не высказать этого. Прежде всего он является таким образом менее ценным: таким мы ощущаем его ближайшим образом, — только в этом смысле мы пессимисты, то есть поскольку мы твердо решили без всяких изворотов признаться себе в этой переоценке и перестать на старый лад успокаивать себя разными песнями и лгать себе всякую всячину. 
Именно этим путем мы обретаем тот пафос, который влечет нас на поиски новых ценностей. In summa: мир имеет, быть может, несравненно большую ценность, чем мы полагали — мы должны убедиться в наивности наших идеалов и открыть, что мы, быть может, в сознании, что даем миру наивысшее истолкование, не придали нашему человеческому существованию даже и умеренно соответствующей ему ценности. 
Что было обожествлено? — Инстинкты ценности, господствовавшие в общине (то, что делало возможным ее дальнейшее существование). 
Что было оклеветано? — То, что обособляло высших людей от низших, стремления, разверзающие пропасти.
41
Основной взгляд на существо декаданса: то, в чем доныне видели его причины, представляет его следствия. 
Это изменяет всю перспективу моральной проблемы. 
Вся этическая борьба против порока, роскоши, преступлений, даже против болезни, представляется наивностью, оказывается излишней: — нет «исправления» (против раскаяния). 
Сам декаданс не есть что-то, с чем нужно бороться: он абсолютно необходим и присущ всякому народу и всякой эпохе. С чем нужно всеми силами бороться — это с занесением заразы в здоровые части организма. 
Делается ли это? Делается как раз противоположное. Гуманность об этом только и заботится. <...>
52
Не природа безнравственна, когда она без сострадания относится к дегенератам: наоборот, рост физиологического и морального зла в человеческом роде есть следствие болезненной и противоестественной морали. Чувствительность большинства людей болезненна и неестественна. <...>
54
Мне посчастливилось после целых тысячелетий заблуждений и путаницы снова найти дорогу, ведущую к некоторому «да» и к некоторому «нет». 
Я учу говорить «нет» всему, что ослабляет, что истощает... 
Я учу говорить «да» всему, что усиливает, что накопляет силы, что оправдывает чувство силы. 
До сих пор никто не учил ни тому, ни другому: учили добродетели, самоотречению, состраданию, учили даже отрицанию жизни. Все это суть ценности истощенных. <...>
Из-под священных имен извлек я разрушительные тенденции: Богом назвали то, что ослабляет, учит слабости, заражает слабостью... я открыл, что «хороший человек» есть форма самоутверждения декаданса. <...>
Следует чтить рок, говорящий слабому: «погибни!..» <...>

Добродетель есть наше великое недоразумение. 
Проблема: как истощенные достигли того, чтоб стать законодателями ценностей. Или иначе: как достигли власти те, которые последние? Как инстинкт зверя-человека стал вверх ногами?
55
<...>
Мораль, следовательно, учила глубже всего ненавидеть и презирать то, что составляет характернейшую особенность властителей: их волю к власти. Эту мораль отменить, отвергнуть, разложить — значило бы в обратном смысле ценить и воспринимать этот столь ненавидимый инстинкт. Если бы страдающий, угнетенный человек потерял веру в свое право презирать волю к власти, он вступил бы в полосу самого безнадежного отчаяния. Но это было бы только в том случае, если бы эта черта лежала в самом существе жизни, если бы выяснилось, что даже под личиной воли к морали скрывается только «воля к власти», что сама его ненависть и презрение тоже особая «мощь-воля». Угнетенный понял бы, что он стоит на одной почве со своим угнетателем и что перед ним у него нет никакого преимущества, никаких прав на высшее низложение. 
Скорее наоборот! Жизнь не имеет иных ценностей, кроме степени власти, если мы предположим, что сама жизнь есть воля к власти. Мораль ограждала неудачников, обездоленных от нигилизма, приписывая каждому бесконечную ценность, метафизическую ценность, и указуя место в порядке, не совпадающем ни с мирской властью, ни с иерархией рангов, она учила подчинению, смирению и т.д. Если предположить, что вера в эту мораль погибнет, то неудачники утратят свое утешение и погибнут. <...>
68
<...>
Что наука возможна, в том смысле, как она процветает ныне, — это доказательство того, что все элементарные инстинкты — инстинкты самозащиты и самоограждения — более не действуют в жизни. Мы больше не собираем, мы расточаем то, что накоплено нашими предками, — и это верно даже в отношении к тому способу, каким мы познаем.
109
Основное положение: некоторая доля упадка присуща всему, что характерно для современного человека, но рядом с болезнью подмечаются признаки неиспытанной еще силы и могущества души. Те же причины, которые вызывают измельчение людей, влекут более сильных и более редких вверх к величию.
126
Наиболее удачные задержки и лекарства современности: 
1) общая воинская повинность с настоящими войнами, при которых не до шутки; 
2) национальная ограниченность (упрощающая, концентрирующая); 
3) улучшенное питание (мясо); 
4) все более чистые и здоровые жилища; 
5) преобладание физиологии над теологией, моралистикой, экономикой и политикой; 
6) воинская суровость в требовании и исполнении своих «обязанностей» (более не хвалят).
254
<...>
Какой ценностью обладают сами наши оценки и таблицы моральных благ? Каковы последствия их господства? Для кого? В отношении чего? Ответ: для жизни. Но что такое жизнь? Значит, тут необходимо новое, более ясное определение понятия «жизнь». Моя формула этого понятия гласит: жизнь — это воля к власти.
256
Под «моралью» я понимаю систему оценок, имеющую корни в жизненных условиях известного существа.
258
Моя попытка — рассматривать моральные суждения как симптомы и системы знаков, в которых находят свое выражение явления физиологического процветания или захудания, а также сознание условий сохранения и роста,— есть вид той интерпретации, которая исследует ценность астрологии, предрассудков, возникающих на почве инстинктов (рас, общин, различных ступеней, как то: юности или увядания и т. д.).
В применении к специальной христианско-европейской морали: наши моральные суждения являются показателями упадка, неверия в жизнь, подготовкой пессимизма.
Мое основное положение: нет моральных явлений, а есть только моральная интерпретация этих явлений. Сама же эта интерпретация — внеморального происхождения.
Как понимать тот факт, что мы внесли своим толкованием противоречие в существование? Решающий факт: за всеми иными видами оценок властно стоят упомянутые моральные оценки. Предположим, что они отпадут, чем будем мы тогда мерить? И какую ценность будет иметь тогда познание и т. д., и т. д.???
274
<...>
Что обозначает эта обнаруживающаяся — моральных ценностях воля к власти, которая проявлялась до сих пор на земле в самых необыкновенных формах развития?
Ответ: — три силы скрыты за ней: 1) инстинкт стада против сильных и независимых; 2) инстинкт страждущих и неудачников против счастливых; 3) инстинкт посредственности против исключений. Колоссальные выгоды этого движения, несмотря на деятельное участие в нем жестокости, коварства и ограниченности (ибо история борьбы морали с основными инстинктами жизни оказывается сама величайшей безнравственностью, какая до сих пор существовала на земле...).
287
Моя философия направлена в сторону иерархии — не в сторону индивидуалистической морали. Стадное чувство должно господствовать в стаде,— но не выходить за его пределы: вожакам стада нужна в самом корне своем отличная от стадной оценка их собственных поступков, равным образом — независимым или «хищным» животным и т. д.
332
Человек, как он должен быть,— это звучит для нас столь же нелепо, как «дерево, как оно должно быть».
358
Идеальный раб («хороший человек»).- Тот, кто не может мыслить себя как «цель» и, вообще, не в состоянии из себя создавать цели, тот склоняется к морали самоотречения – инстинктивно. К ней его склоняет все: благоразумие, опыт, тщеславие. И вера есть также отречение от самого себя. <...>
461
<...>
Логика моей концепции:
1) Мораль как высшая ценность (госпожа над всеми фазами философии, даже скептической). Результат: этот мир никуда не годен. Он не есть «истинный мир».
2) Что определяет в этом случае высшую ценность? Что собственно представляет мораль? Инстинкт декаданса; здесь истомленные и обойденные мстят этим способом за себя. Исторический довод: философы постоянно были декадентами... на службе нигилистических религий.
3) Инстинкт декаданса, выступающий как воля к власти. Доказательство: абсолютная неморальность средств на протяжении всей истории морали. Общий вывод — прежние высшие ценности суть частный случай воли к власти, сама мораль есть частный случай неморальности.
493
Истина есть тот род заблуждения, без которого некоторый определенный род живых существ не мог бы жить. Ценность для жизни является последним основанием.
534
Критерий истины лежит в повышении чувства могущества.
641
Известное количество сил, связанных общим процессом питания, мы называем «жизнью». Этот процесс питания' предполагает как средства своего осуществления все формы так называемого чувствования, представления, мышления, т. е. 1) противодействие всем другим силам; 2) приспособление их в отношении формы и ритма; 3) оценка с точки зрения их усвоения или удаления.
642
«Жизнь» можно было бы определить как длительную форму процессов уравновешения силы, в течение которых силы борющихся, в свою очередь, растут в неодинаковой степени. Поскольку и в повиновении заключено противодействие, оно отнюдь не равносильно отказу от собственной власти. Точно так же в приказывании заключено признание, что абсолютная власть противника не побеждена. «Повиновение» и «приказывание» — формы борьбы.
706
<...>
Жизнь только средство к чему-то: она есть выражение форм роста власти.

ECCE HOMO. Как становятся самим собой
ПРЕДИСЛОВИЕ
1
В предвидении, что не далек тот день, когда я должен буду подвергнуть человечество испытанию более тяжкому, чем все те, каким оно подвергалось когда-либо, я считаю необходимым сказать, кто я. Знать это в сущности не так трудно, ибо я не раз «свидетельствовал о себе». Но несоответствие между величием моей задачи и ничтожеством моих современников проявилось в том, что меня не слышали и даже не видели. Я живу на свой собственный кредит, и, быть может, то, что я живу, — один предрассудок?.. Мне достаточно только поговорить с каким-нибудь «культурным» человеком, проведшим лето в Верхнем Энгадине, чтобы убедиться, что я не живу... При этих условиях возникает обязанность, против которой в сущности возмущается моя обычная сдержанность и еще больше гордость моих инстинктов, именно обязанность сказать: Выслушайте меня! ибо я такой-то и такой-то. Прежде всего не смешивайте меня с другими!
2
Я, например, вовсе не пугало, не моральное чудовище, — я даже натура, противоположная той породе людей, которую до сих пор почитали как добродетельную. Между нами, как мне кажется, именно это составляет предмет моей гордости. Я ученик философа Диониса, я предпочел бы скорее быть сатиром, чем святым. Но прочтите-ка это сочинение. Быть может, оно не имеет другого смысла, как объяснить названную противоположность в более светлой и доброжелательной форме. «Улучшить» человечество — было бы последним, что я мог бы обещать. Я не создаю новых идолов; пусть научатся у древних, во что обходятся глиняные ноги. Мое ремесло скорее — низвергать идолов — так называю я «идеалы». В той мере, в какой выдумали мир идеальный, отняли у реальности ее ценность, ее смысл, ее истинность... «Мир истинный» и «мир кажущийся» — по-немецки: мир изолганный и реальность... Ложь идеала была до сих пор проклятием, тяготевшим над реальностью, само человечество, проникаясь этой ложью, извращалось вплоть до глубочайших своих инстинктов, до обоготворения ценностей, обратных тем, которые обеспечивали бы развитие, будущность, высшее право на будущее.
3
— Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество — но как безмятежно покоятся все вещи в свете дня! как легко дышится! сколь многое чувствуешь ниже себя! — Философия, как я ее до сих пор понимал и переживал, есть добровольное пребывание среди льдов и горных высот, искание всего странного и загадочного в существовании, всего, что было до сих пор гонимого моралью. Долгий опыт, приобретенный мною в этом странствовании по запретному, научил меня смотреть иначе, чем могло быть желательно, на причины, заставлявшие до сих пор морализировать и создавать идеалы. Мне открылась скрытая история философов, психология их великих имен. — Та степень истины, какую только дух переносит, та степень истины, до которой только и дерзает дух, — вот что все больше и больше становилось для меня настоящим мерилом ценности. Заблуждение (вера в идеал) не есть слепота, заблуждение есть трусость... Всякое завоевание, всякий шаг вперед в познании вытекает из мужества, из строгости к себе, из чистоплотности в отношении себя... Я не отвергаю идеалов, я только надеваю в их присутствии перчатки... Nitimur in vetitum: этим знамением некогда победит моя философия, ибо до сих пор основательно запрещалась только истина.
4
— Среди моих сочинений мой Заратустра занимает особое место. Им сделал я человечеству величайший дар из всех сделанных ему до сих пор. Эта книга с голосом, звучащим над тысячелетиями, есть не только самая высокая книга, которая когда-либо существовала, настоящая книга горного воздуха — самый факт человек лежит в чудовищной дали ниже ее — она также книга самая глубокая, рожденная из самых сокровенных недр истины, неисчерпаемый колодец, откуда всякое погрузившееся ведро возвращается на поверхность полным золота и доброты. Здесь говорит не «пророк», не какой-нибудь из тех ужасных гермафродитов болезни и воли к власти, которые зовутся основателями религий. Надо прежде всего правильно вслушаться в голос, исходящий из этих уст, в этот халкионический тон, чтобы не ошибиться в значении его мудрости. «Самые тихие слова — те, что приносят бурю. Мысли, приходящие как голубь, управляют миром». — 

Плоды падают со смоковниц, они сочны и сладки; и, пока они падают, сдирается красная кожица их. Я северный ветер для спелых плодов. 
Так, подобно плодам смоковницы, падают к вам эти наставления, друзья мои; теперь пейте их сок и ешьте их сладкое мясо! Осень вокруг нас, и чистое небо, и время после полудня. —
Здесь говорит не фанатик, здесь не «проповедуют», здесь не требуют веры: из бесконечной полноты света и глубины счастья падает капля за каплей, слово за словом — нежная медленность есть темп этих речей. Подобные речи доходят только до самых избранных; быть здесь слушателем — несравненное преимущество; не всякий имеет уши для Заратустры... Тем не менее не соблазнитель ли Заратустра?.. Но что же говорит он сам, когда в первый раз опять возвращается к своему одиночеству? Прямо противоположное тому, что сказал бы в этом случае какой-нибудь «мудрец», «святой», «спаситель мира» или какой-нибудь decadent... Он не только говорит иначе, он и сам иной...
Ученики мои, теперь ухожу я один! Уходите теперь и вы, и тоже одни! Так хочу я. 
Уходите от меня и защищайтесь от Заратустры! А еще лучше: стыдитесь его! Быть может, он обманул вас. 
Человек познания должен не только любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих друзей. 
Плохо отплачивает тот учителю, кто навсегда остается только учеником. И почему не хотите вы ощипать венок мой? 
Вы уважаете меня; но что будет, если когда-нибудь падет уважение ваше? Берегитесь, чтобы статуя не убила вас! 
Вы говорите, что верите в Заратустру? Но что толку в Заратустре? Вы — верующие в меня; но что толку во всех верующих! 
Вы еще не искали себя, когда нашли меня. Так поступают все верующие; потому-то вера так мало значит. 
Теперь я велю вам потерять меня и найти себя; и только когда вы все отречетесь от меня, я вернусь к вам...
Фридрих Ницше
В тот совершенный день, когда все достигает зрелости и не одни только виноградные грозди краснеют, упал луч солнца и на мою жизнь: я оглянулся назад, я посмотрел вперед, и никогда не видел я сразу столько хороших вещей. Не напрасно хоронил я сегодня мой сорок четвертый год, у меня было право хоронить его — что было в нем жизненно, было спасено, стало бессмертным. Первая книга Переоценки всех ценностей, Песни Заратустры, Сумерки идолов, моя попытка философствовать молотом — сплошные дары, принесенные мне этим годом, даже его последней четвертью! Почему же мне не быть благодарным всей своей жизни? — Итак, я рассказываю себе свою жизнь.