ЛАВИННОЕ ТАНГО
 Борис
Полоскин – к.ф-м.н., МС СССР, «Заслуженный
путешественник России», бард.
Я славно пожил!.. Я знаю счастье!..
Я храбро бился!.. Я видел небо…
Ты не увидишь его так близко!..
Эх, ты, бедняга!
Максим Горький.
Начиналось так
 |
 |
| На
погранзаставе |
Начальник ориентируется |
В душе – порыв, в пятках – зуд: быть первым!
Перед нами снежная стена. Как на нее подняться?
Скальные и ледяные стены преодолевать умеем, но
в снежную стену крюка ведь не вобьешь. Как же
быть? Осталось всего-то подняться по этой белой
стене, и мы – на перевале. Да на каком перевале
– "Высокий", примерно 6000 метров, самый высокий
перевал в Союзе! Выше Эльбруса и Казбека. На нем
были считанные люди, и то все возвращались своим
следом, пройти перевал еще никому не удалось.
 |
| В
начале пути |
Прошу дать мне второй ледоруб. Теперь у меня в
каждой руке по ледорубу. Я их держу, как
тросточки, словно собираюсь на них опираться при
ходьбе. Вытягиваю руку вверх и вгоняю правый
ледоруб штычком в снежную стену на полное
древко. Осторожно подтягиваюсь. Держит. Вбиваю
носки ботинок в стену, чтобы уменьшить нагрузку
на ледоруб. Теперь выше правого на полное древко
вгоняю левый ледоруб. Подтягиваюсь. Получается.
Держусь за ледорубы как за металлические
заклепки в снежной стене и мало помалу
поднимаюсь вверх.
Постепенно стена становится пологой, наконец,
ноги получают надежную опору, хотя снега чуть ли
не по пояс. Делаю несколько шагов, и передо мной
открывается вид на перевал – огромное, равнинное
поле. "Русское поле" на высоте 6000 метров, а за
ним и над ним – невероятный, грандиозный пик
Победы! На альтиметре 6015!
С помощью веревки помогаю подняться Толе. Следом
за ним поднимается Алик. Так, вытаскивая друг
друга, мы снова собираемся вместе. Мы еще
связаны страховочной веревкой, словно чего-то
опасаемся. А чего, собственно, опасаться на
родном поле? У всех обалдевший, ошарашенный вид.
Невероятно, но нам удалось подняться на эту
высоту в истоках самого мощного ледника на
планете! Позади ледник Южный Инылчек, впереди –
ледник Звездочка.
Время – за полдень. Солнце светит во всю свою
мощь. Царство снега и льда! Хорошо различима
цепочка наших следов на подходе к перевалу.
 |
|
Подъем на перевал Высокий |
Вон там – Толя провалился в ледяную трещину, а
ранее в трещине побывал Сеня. Обоих вытащили без
особого труда и без серьезных травм. А вон там
четкая цепочка размыта, это Сеня так крепко
"газанул", что шедший следом в связке Алик
непроизвольно метнулся в сторону и чуть не
угодил в серьезную ледяную ловушку. Гоша
(Евгений
Константинович Иорданишвили – прим.
ред.) обругал его и предупредил, что в
следующий раз высечет ледорубом; его, мол, уже
достали интеллигентские замашки Алика. Гоша
изрек все это, посмеиваясь, но вполне
авторитетно, как положено начальнику.
Вспомнилось, как Алик – наш завхоз, купив
виноград, так долго держал его в крутом кипятке
с целью дезинфекции, что ягоды стали горячими и
дряблыми, и ели мы их потом "без всякого на то
удовольствия". На деле – Гоша, Сеня и Алик –
давнишние друзья, спят в одной палатке, идут в
одной связке, а в обыденной "равнинной" жизни –
коллеги-физики, исследующие свойства
полупроводников.
Цепочку следов скрывает фантастический ледопад,
который мы преодолевали два дня. Там, под
ледопадом на высоте 5030 метров мы были
вынуждены отсиживаться в палатках, пережидая
непогоду. С перевала дул шквалистый ветер, неся
мощные заряды снега. Казалось, вот-вот наша
старенькая палатка под очередным порывом ветра
разлетится в клочья.
– Плохая у нас палатка, Боря, – иногда говорил
мой друг Толя.
– Плохая у нас палатка, – вторил я ему, и мы оба
с опаской поглядывали на дыру в скате, кое-как
залепленную лейкопластырем.
Я – младший научный сотрудник Физтеха, Толя –
инженер.
Не повезло мне со снаряжением в этом походе.
Забыл дома горные ботинки, пришлось приобретать
новые перед выходом на маршрут. Только у меня
старенький альпинистский карабин без
страховочной муфты, навинчивающийся на защелку,
страховочная веревка может выщелкнуться из него.
И:
– Плохая у нас палатка.
– Плохая…
Вой ветра перемежался с грохотом лавин. Время от
времени, не вылезая, изнутри мы стряхивали снег
со скатов палатки. Кроме меня и Толи в ней и в
нашей связке Валя – аспирант университета. Мы с
Толей – одногодки, Валя – помоложе. Он посетовал
на непогоду:
– Так можно и опоздать к началу абонементных
концертов в филармонии.
Делать было нечего. Все подремывали. А я решил
дописать песню, посвященную памяти друга,
погибшего в горах Памира. Стихия подсказывала
слова.
К вечеру штормовая метель внезапно сменилась
тихой морозной погодой. Дежурные, – Гоша и Сеня,
– сварили такую манную кашу, что привередливый
Алик сказал: "Таким раствором только промежность
подмывать", – однако съел все, дочиста опорожнив
свою посуду.
Валя поведал, что ему приснилось, будто он – в
общей бане и обнимает голую девушку, а она ему
говорит: "Вы что? Пьяны?" А он в ответ: "Я
секретарь комсомольской организации".
– К чему такая чушь сниться? – Недоуменно пожал
он плечами.
А потом взошла луна. Кто-то по малой нужде вылез
из палатки и, наверно, забыл, за чем вылез:
послышался бурный поток ненормативной лексики,
из которого выплескивались слова: "Посмотрите,
посмотрите!…".
Действительно, фантастическое зрелище: все –
белым-бело. Гранитная чаша – ложе истока Южного
Инылчека – заполнена льдом и снегом. Все грозные
вершины: пик Чапаева, Шатер, пик Дружбы, пик
Военных топографов, Ак-тау по самую маковку –
залеплены снегом. Даже розово-мраморная пирамида
Хан-Тенгри превратилась в скромную сахарную
головку. Если и есть где-либо безраздельное
царство льда и снега, царство зимы, так только в
истоках Инылчека. (Согласен, на полюсах тоже
кое-что имеется). Луна была еще где-то за
ледопадом. Она не серебрила, а придавала
зеленоватый цвет складкам льда и снега. И весь
ледник превратился как бы в застывшее,
взволнованное ласковое южное море. Алик сказал,
что этот пейзаж напоминает ему картины Рериха и
Куинжи.
Я спел ребятам вновь созданную песню, которая
заканчивалась только что родившимися словами:
…Ведь я из тех, кто верен одержимо
Не женщине, а Северной звезде.
Мне маяком она служила
И памятником вечным будет мне.
Эта была первая песня, целиком сложенная мной,
и я, конечно, волновался, но никакой оценки не
последовало, только с Ак-тау грохнула очередная
лавина, будто "белая смерть" поставила точку
вместо меня, и Гоша тут же окрестил песню:
– Лавинное танго.
Валя, думая о чем-то своем, промолвил:
– До чего же славно, мужики. Хочется пойти и
растворится.
– Только не сильно пахни при этом, – попросил
Гоша.
Валя погрустнел и со словами:
– Интересно, что сейчас делает моя первая
любовь, – полез в палатку.
– Спокойно, Валя. Коитус на такой высоте
противопоказан. – Наш начальник, возможно,
циничен, но не вульгарен.
***
"На другой день погода была неустойчивой, но они
все же пошли вперед. Решили на этом участке
проложить новый путь – выйти на гребень пика
Победы по северному ребру, ограничивающему
мульду справа. Протоптали в эту сторону около
километра глубокого снега. Траншея получилась
глубиной по шею, а местами скрывала альпинистов
с головой. Несколько часов топтались в глубоком
снегу, но, в конце концов, не видя впереди
перспектив к изменению условий пути, повернули
назад и быстро пришли к исходному пункту".
И.А.Черепов, 1951
Наша траншея временами была по пояс. Два дня мы
преодолевали немыслимое сочетание глубокого
снега, ледяных глыб и трещин, – скрытых и
открытых, мелких и бездонных, как вечность,
подстерегавших на каждом шагу. Правы были те,
кто предупреждал нас, что главное препятствие –
глубокий снег, главная опасность – лавины.
На 5500 появились признаки заболевания горной
болезнью. На такой высоте примерно 50 процентов
кислорода. Наклонился зашнуровать ботинок, объем
легких сократился. Распрямился и дышишь, как
после скоростной пробежки. Попил воды, и тоже
надо некоторое время, чтобы отдышаться. У Вали,
Толи и Алика заболела голова, их беспрестанно
тошнит – и днем, и ночью. У Толи временами идет
носом кровь, Алик отхаркивается с кровью, у Вали
– кровь в помете.
И все же мы здесь, на поднебесном перевале!
Болезный Алик говорит мне:
– Ну, Боря, у тебя просто патологическая
выносливость. – Он обязательно скажет что-нибудь
значительное и приятное.
Я спрашиваю у Толи:
– Как себя чувствуешь?
В ответ слышу:
– Говно – дело, Иван-царевич, сказал волк
человечьим голосом.
Толя щеголяет в кальсонах, надетых поверх лыжных
брюк – какая разница? На шее у него капроновый
шарфик – это, чтобы шею не нажгло. Уши и губы у
него сгорели до волдырей, они стали фиолетовыми
в узорах гнойничков. Вдобавок, он весь в пуху.
Начальник Гоша говорит:
– Можно отстегнуться. – Что мы и делаем. Родное
"русское поле"! Теперь мы каждый – по
отдельности. А то каждое утро: вылез из палатки,
сделал грудную обвязку, щелчок альпинистского
карабина, и ты в связке на целый день. Даже по
нужде не отойти дальше, чем на пятнадцать
метров.
Сбрасываем рюкзаки. И не спеша, все вместе идем
к географической перевальной точке. Нас
провожает восхитительный Хан-тенгри, а встречает
устрашающий пик Победы. Слева от него – провал,
перевал в Китай, Чон-терен. Пока счет
победителей пика и побежденных им примерно
равный: сколько побывало на его вершине, столько
и погибло на склонах. Гибли десятками, гора не
мелочилась. Это не пик, земля в этом месте
просто вздыбилась в ярости, как доисторическое
чудовище. Она, как Минотавр, манит к себе
смельчаков, гипнотизирует и поглощает.
Мне хочется первым дойти до географической
перевальной точки, но я себя сдерживаю. Эта
честь по праву принадлежит Гоше: его идея, его
организация, его поход. А я свое дело сделал:
преодолел последнюю преграду, поднялся по
снежной стене, фактически был первым на
перевале. Иду на полшага позади Гоши с правой
стороны. С левой, так же на полшага, – Семен.
Гоша дошел до середины поля, крикнул "Ура!". Как
еще выплеснуть эмоции? Обняться с другом? Он
сказал: "Ну, Сеня…", – поднял руку для
рукопожатия, но неожиданно повалился на бок и
исчез под снегом. Трещина!? На перевальной
точке!? Такого не может быть!
В мгновение ока мы были у своих рюкзаков, где на
снегу змеились наши страховочные веревки.
Пристегнувшись, я крикнул Толе: "Страхуй!", – и
пополз к зияющей трещине. Из глубины ледника
доносились нечленораздельные звуки. Заглянув в
жутковатый мрак дыры, я увидел на глубине
примерно десяти метров окровавленное Гошино
лицо. Он отфыркивался кровью, его слова булькали
во рту. Чтобы хоть что-то сказать, не веря своим
глазам, задаю дурацкий вопрос:
– Гошка, ты живой?
В ответ он что-то промычал. Ясное дело – живой,
а цел или не цел, пока непонятно. Руки его
подняты вверх, будто он уже сам собрался
карабкаться по ледяной стене. Целы руки.
Пристегнуться к веревке сможет. Слава Богу, в
трещину спускаться не надо.
– Бросаю веревку, осторожно! – крикнул я, словно
опасаясь, что узел проводника на ее конце может
доконать его.
Послышался щелчок карабина, и потом ясная
команда: "Тащи!" Но поднять одному человеку
вертикально вверх другого – невозможно, да и
веревка, врезаясь в фирновый снег, создает
сильный тормоз, и может быть просто перерезана
льдом, который всегда есть под снегом. Моя спина
играла роль уступа, по которому она, поднимаясь,
скользила. Тянули ее несколько человек.
Неожиданно из глубины трещины раздалась
следующая команда: "Фотографируйте!". Алик
послушно побежал за фотоаппаратом. Кадры
получились отменные. Если бы они были цветными,
то ими можно было бы пугать недругов. У Гоши был
сломан нос, травмированы – крестец и левое
колено. Несмотря на сильную боль, самостоятельно
передвигаться сможет. Все в порядке.
 |
 |
 |
|
Вытаскиваем Гошу из трещины |
После
подъема из трещины |
Руку
еще не вправили |
***
Почти у самой вершины западного пика лежит
иссохший мерзлый труп леопарда. Что понадобилось
леопарду на такой высоте, никто объяснить не
может.
Эрнест Хемингуэй.
Если б мы знали, что это только начало наших бед
и испытаний!
На перевале только снег – ни камня, ни льда. Нет
традиционного тура из камней, из которого можно
было бы извлечь записку предыдущих восходителей
и положить свою. По распоряжению начальника она
все же составляется:
"18 августа 1959 года, в 13:55 туристская группа
ДСО "Труд" в составе …, руководитель Е.
Иорданишвили поднялась на перевал "Высокий".
Замеренная высота –
6015 м . Погода –
отличная, видимость – великолепная. Продолжаем
маршрут. Восходителям, снявшим нашу записку,
желаем удачи".
Вкладываем записку в заранее подготовленную
банку из-под сгущенного молока и ледорубами,
крышками от кастрюль наваливаем на нее небольшой
снежный холмик. Поверх расстилаем вымпел нашего
спортивного общества. Встаем в кружок. Гоша
снимает на кинопленку.
Какая-то неприятная ассоциация с этим небольшим
снежным холмиком, накрытым нашим спортивным
штандартом. Вспоминается Урал Усенов,
фотографировавший нас – уходящих из
гостеприимного лагеря алма-атинских альпинистов,
расположенного на морене в устье ледника
Звездочка. Он – единственный оставшийся в живых
из двенадцати человек, неудачно штурмовавших
этот пик Победы. Он восемнадцать часов простоял
на дне ледовой трещины, ожидая помощи. Он в
числе первых поднялся на этот непокорный пик в
составе группы Виталия Абалакова. И он – герой,
легенда фотографирует нас – никому не известных
"туриков", как презрительно именуют нас
альпинисты. Почему? Зачем? Нахожу только одно
объяснение – мы потенциальные трупы. В тот миг я
понял, что мы затеяли серьезное дело, пошли на
смертельный риск.
Надо срочно спускаться, срочно сбрасывать
высоту. Счет не в нашу пользу: один травмирован,
трое страдают коварной горной болезнью,
полноценны пока я и Сеня. Итак, счет: четыре-два
в пользу перевала с гордым именем "Высокий"!...
***
Да обойдут тебя лавины
В непредугаданный тот час.
Снега со льдом наполовину
Стоят как будто про запас
По чью то душу, чью то душу…
Ада Якушева, Юрий Визбор
Надо искать снежный мост через трещину.
Связываем две страховочные веревки. У меня
шестьдесят метров для свободного поиска. Беру
правее дыры в снегу, ухожу к склонам Ак-тау,
мысленно прочерчивая продолжение трещины под
снегом, держа в уме ее ширину и оценивая толщину
нарастающего снежного покрова. По-моему, можно
рискнуть. Крикнув: "Страхуйте!", пересекаю под
прямым углом эту черную, злобную пасть вечности,
прикрытую белым саваном. Наверно, в этот момент
сердце замирало не только у меня: рухну или
выдержит? рухну или выдержит? Снежный мост…
выдержал!
Гоша решает – пойдем одной связкой. Для двух
связок многовато нездоровых. Порядок такой: за
мной – Толя, далее Семен, Гоша, Валентин, Алик.
У меня мелькает вялая мысль: "Лучше бы мощный
Сенька шел последним", но она такая зыбкая, что
я вслух не произношу ее. Скорее вниз, два часа
дня, снег под ярким солнцем раскис и плохо
держит. Скорее? Впереди еще никем не пройденный
путь. Не пройденный! Я думаю, что люди,
поднимавшиеся до нас на перевал, были не слабее
нас, но они возвращались своим следом… Если бы
все были здоровы!
Направляюсь к краю "русского поля". Любопытно
глянуть на ждущий нас западный склон перевала и
жутковато. Пока склон не просматривается,
запросто можно выйти на снежный карниз. Они
здесь неправдоподобно огромные. Может быть,
половина этого коварного перевального поля
нависла над бездной? Хочется встать на цыпочки
и, как гусаку, вытянуть шею. Происшествие на
перевале не придает смелости. Очень не хочется
болтаться на веревке, не говоря уж о чем-то
более серьезном. Однако иду. Был бы верующим,
молил бы Господа Бога помиловать, да и
неверующей в такой ситуации начинает верить в
Проведение. Шаг, шаг, шаг. Вижу дно долины –
ложе ледника Звездочка, но склон еще не
просматривается. Хочется стиснуть зубы, но
кислорода и так не хватает, дышу, как паровоз.
Еще десяток метров. Вижу склон! Очень крутой, но
склон! Первым вижу это склон! Бог на этот раз
миловал меня.
Этот западный склон совсем не похож на
восточный, по которому мы поднимались. Это
ледяной уступ, снег на котором плохо держится. А
кошек мы не взяли, и ледовый крюк у нас только
один. Прямо от перевала идет крутой лавинный
желоб, прикрытый небольшим слоем раскисшего под
полуденным солнцем снегом. Спускаться придется
по его краю, под нависающими глыбами льда.
Другого пути просто нет. Пошли левым краем,
ближе к пику Военных топографов.
С опаскою поглядываю наверх: над нами угрожающе
нависает огромная спрессованная масса снега,
превратившаяся в лед. Гигантские сосульки
свешиваются с ее карниза. Упадет такая на
голову, и – хана. Когда надумает этот вековой
пласт двинуться в долину? Повремени, родной, дай
пройти. Однако стараюсь держаться в глубине
ледяного грота, где снеговой покров потоньше, и
где стальные шипы наших горных ботинок еще
цепляются за твердый фирн, лежащий под слоем
мокрого снега, возьмешь немного вправо, и они
перестанут держать: Сцилла и Харибда! И все-таки
чертовски красиво! Солнце играет, переливается в
ледяном убранстве грота. Первозданная белизна.
Справа – готика Ак-тау, впереди – монстр, пик
Победы, но такой домашний, как белая мышка на
ладони.
– Держи!!! – крик вонзается в меня, как штык
промеж лопаток.
Оборачиваюсь. Двое в лавинном желобе. Скользят
вниз вместе с комьями мокрого снега. Падают
молча, валетом: Алик – ногами вперед, Валентин –
головой. Скорость падения предвещает
непоправимую беду. Травмированный Гоша их не
удержит. Ни у кого нет запаса веревки, чтобы
трением погасить рывок. И у меня – тоже. Но у
меня есть шанс: мой карабин без муфты.
Достаточно полсекунды, чтобы большим пальцем
правой руки отжать защелку и левой рукой
выкинуть из карабина петлю страховочной веревки.
И я – вне связки! Должен ведь кто-то остаться
живым и здоровым, чтобы потом помочь
пострадавшим? А может, Гоша, Сеня и Толя погасят
скорость падения, и мне удастся удержать всех
пятерых? Бывали такие случаи.
Я поворачиваюсь лицом к склону и втыкаю свой
ледоруб в снег на всю глубину древка. Больше я
ничего не вижу. Страшный рывок поднимает меня в
воздух.
Дальше – удары, удары, удары. Особенно сильные –
по голове. Я ослеплен ими. В глазах – цветные
сполохи: размытые пятна, круги, полосы. Много
красного. Почему я еще живой? Ах, да, это не
камни, это мокрые комья растревоженного снега
догоняют и лупят меня. Груз на другом конце
веревки переворачивает головой вниз. Но
мерцающее сознание заставляет бороться: кувырок,
и я снова скольжу ногами вниз; удерживая ледоруб
у левого бедра, притормаживаю, бороздя штычком
крутой склон.
– Лавина! В трещину! – Чей это крик? Как его
расшифровать? Хотя первое слово: "лавина" не
требует расшифровки – безжалостная, почти
мгновенная "белая смерть".
Движение замедляется. Может?.. Но снова сильный
рывок, когда я почти выпрямился. И снова
кувыркаюсь в воздухе – сальто вперед. Сжался в
комок и зачем-то считаю перевороты: первый,
второй, третий, четвертый… Мелькает идиотская
мысль – это же побитие мирового рекорда, больше
трех сальто никто не делал! Беспорядочные мысли
прерывает сильный удар по затылку. Последняя
вспышка красного сполоха, последняя вспышка
сознания: "Конец".
Говорят, что в такие минуты вся жизнь проходит
перед глазами. Я же не видел ни одного кадра из
своей 27-летней истории. Может быть, потому, что
все же это не было смертью?
– Все живы?! Кто живой!
Этот возглас будит меня. Из своего мрака кричу:
– Живой!
– Кто может вылезти? – это голос командора.
– Я могу!
Я снова вижу мир таким, каким он был, есть и
будет. Вижу стоящего на шпагате Семена, а за ним
с ледового сброса сыплются комья мокрого снега –
хвост лавины. Снег прессуется и мгновенно
превращается в лед. Вытаскиваю одну руку на
поверхность и чувствую, как три другие точки
опоры вмерзают в него. Дергаюсь, как муха на
липкой бумаге. Но вот лавина встала, а я –
удержался на ней, я – свободен! Поднимаюсь на
ноги.
Головы все видны, значит, все – живы!
Положение на склоне, по-моему, отражает степень
удачного сопротивления беде. Выше всех – Семен.
Я, Толя и Гоша – примерно на одной горизонтали,
далее – Алик, ниже всех – Валентин. Эх, надо
было Семена поставить последним в связке.
У Алика и Толи только голова на поверхности. Они
смотрят в небо, словно тяжело раненные и
оставленные на поле боя. У Валентина голова тоже
свободна, но он лежит лицом к склону.
Накатившаяся волна лавины накрыла его по плечи.
Он кричит:
– Ой, ноги!
Гоша врос в лавину по пояс, стоит, неестественно
скрючившись, вокруг на снегу – кровь.
Я рядом с Толей. Он тихо говорит:
– Боря, откопай меня.
Не чувствуя ни боли, ни холода, голыми руками
растаскиваю комья мокрого снега. Освобождаю
Толю, освобождаю Валентина. Семен помогает
Алику. Гоша отдает распоряжения, и поэтому на
него никто пока внимания не обращает. Вижу, как,
склонившись на бок, стоит Толя; правая рука его
как-то странно сдвинута вниз, плеча не видно.
Очевидно, в первый же момент он вывихнул руку и
камнем повис на мне.
Внезапно у меня подкосились ноги, и я сел на
снег. Боль захватывает тело. Она гнездится в
затылке, в груди, в ногах.
Почему Гоша так скрючился и не откапывается? С
трудом поднимаюсь, иду к нему. Левая Гошина рука
поднята, застыла в пионерском салюте. Откапываем
его с помощью ледорубов: я одну ногу, Семен –
другую. Полчаса назад, попав в трещину, Гоша
сломал нос, теперь лавина ему руку вывернула:
везет же человеку на острые ощущения! К тому же
ему приходилось все время сбрасывать петлю
веревки, которая захлестывалась вокруг его шеи.
Гоша – крупный мужик. Таким – приметным – в
горах больше шишек достается.
Наконец все свободны.
Как же все произошло?
– Ну, как, как? – говорит Алик. – Шла старуха
поскользнулась и упала.
– Алик, а как твое полное имя? – невпопад
спрашиваю я.
– Роальд, а что?
– Что же ты ничего не крикнул?
Он пожимает плечами.
Роальд меньше всех ростом. Первый должен делать
шаг, рассчитывая на самого маленького. Тут и моя
вина: не учел, что на мокром снегу длина шага
для последующих увеличивается.
"Держи", – кричал Гоша.
"Лавина, в трещину", – Толя. Он пояснил, что
хотел сказать: "Лавина сбросит нас на ледник в
трещину и потом засыплет сверху".
Но никаких укоров, никакой "разборки". Что
случилось, то случилось…
Гляжу на перевал Чон-терен. Только что мы
смотрели на него сверху, а теперь смотрим снизу.
Высота его – 5600, то есть мы пролетели,
страшно подумать, около полукилометра по
вертикали, пять Исаакиевских соборов. Отсюда
видны два семиметровых ледовых сброса. Сдернутый
с них пятью телами товарищей, я, наверно, парил
в воздухе, как горный орел. Вот бы посмотреть на
себя со стороны. А сколько таких обрывов было на
нашем пути? До ледника Звездочка осталось падать
еще метров двести-триста. Лавина встала на
небольшом уступе перед очередным многометровым
сбросом.
Толя тихо просит:
– Боря, вправь мне руку.
– Я боюсь, Толя, вдруг чего-нибудь оторву. Век
себя корить буду.
О том же просит и Гоша. Я не решаюсь. Он просит
Семена. Тот пытается. Рев тяжело раненого зверя
оглашает окрестные горы.
Подходит Валентин:
– Борис, пойдем вниз вдвоем?
Я отрицательно качаю головой. Я вообще не знаю,
что делать.
После беды, как всегда, наступает время разброда
и шатания. Только что мы были все – почти
одинаковыми, у нас была одна спортивная цель:
достигнуть манящей высоты, а теперь мы все –
разные, хотя цель у нас опять одна, но другая –
выжить. Как? Поодиночке или вместе? Трое:
Валентин, Алик и Семен собираются немедленно
идти вниз, за помощью. Они выглядят довольно
бодро. Я все еще не могу прийти в себя. Что
делать? С ранеными нам не спуститься.
Наконец, Гоша командует: ставить палатки. Утро
вечера мудренее. Завтра утром все решим.
Разбиваем лагерь на правом краю застывшего
лавинного потока. Больше – негде. Солнце зашло,
и сразу стало холодно.
Ночь первая,
кошмарная
Меняемся местами в палатках. Теперь Гоша и Толя
лежат в одном спальном мешке. Он у нас
трехместный, сконструированный из двух ватных
одеял. Мое место в мешке занимают их больные
руки. Я сижу на корточках у них в ногах перед
выходом. В другой палатке: Сеня, Алик и Валя.
Они со своею болью поместились в одном спальном
мешке.
Гоша лежит справа от меня. Его больная левая
рука замотана во что-то теплое и вздернута
вверх. Время от времени он звучно фыркает,
продувая полости поврежденного носа. Толя лежит
слева. Его правая рука оттянута вниз. Он тихо,
но настойчиво и беспрестанно просит переложить
ее: то согнуть, то разогнуть, то что-нибудь
подложить, то отодвинуть от тела, то наоборот
придвинуть, – все ищет наиболее покойное
положение, причем, надо сказать, без единого
стона. И так – почти всю ночь.
Не таков Гоша. Он все время требует, чтоб ему
вправили руку. И этим по очереди занимаются, то
Сеня, то Алик. Они извлекают из него такие
вопли, какие, наверно, исторгали палачи из жертв
в застенках гестапо. Но наш начальник никак не
хочет смириться со своей неполноценностью и,
отдохнув, просит повторить пытку вновь и вновь.
Наконец, кляня нерешительность и бестолковость
своих друзей, начинает изучать анатомию своего
плеча и заниматься самоистязанием.
В соседней палатке беспрестанно и однотонно
стонет Валька:
– Ой, ноги, ой, ноги…
Слышу, как Семен говорит ему:
– Ты же нормально ходил, давай посмотрим.
– Не трогай меня, мне больно!
Стон внезапно прерывается и слышен просительный
полушепот:
– Сеня, вы нас не бросите? А нас спасут?
Какой уж тут сон. Однако к середине ночи все,
похоже, притерпелись к боли и затихли.
Только я задремал, как Толя толкнул меня ногой:
– Пора идти.
– Темно еще, Толя.
И так – несколько раз.
Гоша время от времени пофыркивает, значит, то же
не спит. Они с Толей, наверно, считая минуты,
ждут рассвета, ждут помощи, которая освободила
бы их от боли.
В пять утра, когда, действительно, начинает
светать, Гоша говорит, что пора идти.
***
Там на одном участке, примерно на высоте 8
тысяч, в зоне смерти, лежит человек 40. Как
после боя. Целое кладбище. Лежат по нескольку
лет. Трупы все в неестественных позах,
обледенелые, но вид у всех гордый-гордый.
Федор Конюхов
Кто сможет пойти? Валентин лежит пластом,
безнадежен. Алик не может ступить на ногу, у
него багрово-синий кровоподтек от колена до
щиколотки, словно кирзовый сапог натянут. У
Семена нога в колене не разгибается, но –
поковыляет, разойдется. У меня на правом бедре
разодрана штанина и здоровый синячище. Это – от
клюва ледоруба, результат моего сопротивления
лавине, попытка торможения штычком.
Щелкнули карабины, связывая меня с Семеном одной
страховочной веревкой. Смотрю – невероятно:
лавинным рывком мой стальной карабин слегка
разогнуло, и теперь защелка не замыкает его. Ну
да ладно, пошли.
Нам необходимо спуститься на плато ледника
Звездочка, то есть сбросить еще метров триста
высоты и по леднику дойти до правой морены, на
котором должен быть промежуточный лагерь военных
альпинистов, штурмующих сейчас пик Победы.
Высотная отметка лагеря – 4700. Всего восемьсот
метров по вертикали. Интересно, сколько
неожиданных сюрпризов они нам приготовили? Но
можно и нужно добраться до этого лагеря за один
ходовой день.
Склон очень крут, поэтому просматриваются только
ближайшие метров пятьдесят, а затем – манящее
дно ледниковой долины, так что выбрать
правильный путь мудрено. До нас никто не
проходил этим маршрутом, рекомендаций не
существует.
Решили продолжить путь, намеченный лавиной. В
такой ранний час снег, прихваченный ночным
морозцем, еще прочно держится на склонах, риск
минимален. Снова идем по краю лавинного желоба.
Я – впереди, Сеня – страхует. Стараюсь делать
небольшие шаги. Сначала Сеня прихрамывает,
потом, вроде, идет нормально.
Интересно, что нас ожидало, катись мы на лавине
дальше? А подкарауливал нас широкий и глубокий
бергшрунт – подгорная трещина. Такая трещина
характерна для всех ледниковых цирков. В этом
месте ледяной покров рвется, и ледник начинает
свое движение вниз, вспахивая свое ложе,
создавая морены – груды камней и постепенно тая.
Преодолеть бергшрунт можно, если отыщется
прочный снежный мост через него. Но… такого
подарка не видно ни слева, ни справа. Если б
лавина не задержалась на уступе, то предсказание
Толи сбылось, эта трещина и стала бы нашей
могилой.
Растяпа Семен забыл взять защитные очки,
уходили-то в рассветных сумерках. А сейчас
яростное сочетание солнца и снега первозданной
белизны гарантирует через пару часов полную
слепоту.
Первая попытка найти спуск закончилась неудачей.
На то она и первая. Надо искать другой путь.
С неутешительной вестью возвращаемся в лагерь.
Мучает жажда. Она давно нас уже мучает. Воду
можно добыть только, растопив снег. А наше
топливо – сухой спирт уже на исходе. Снегом
утолить жажду невозможно, только раздразнишь
себя и застудишь горло. Среди снега и льда, как
в океане – воды много, но не в том виде, в каком
требуется человеку. Алик выдает нам по полкружки
влаги. Пьем медленно, растягивая удовольствие,
смакуем воду, как вино.
Решили попытать счастье на склонах Ак-тау.
Похоже, из-под скал Ак-тау идет приемлемый
спуск. Держим путь туда, но… дорогу преграждает
лавинный желоб со слабо держащимся на льду
снегом. Широкий желоб. В несколько раз шире
того, в котором мы барахтались. Можно подрезать
лавину. Рискнуть? Но мы – не сами по себе, мы –
единственный шанс на спасение наших товарищей.
Да и вчерашние события не добавляют нам
храбрости. Может, и можно было бы здесь пройти,
но мы не пошли. Еще есть время поискать путь
менее рискованный. На третий раз должно повезти.
Вернулись немного назад. Стали искать удачу
между сбросами. По трещине и ледовому карнизу
удалось спуститься метров на сто, но склон
становился все круче и круче. Трикони – шипы
наших горных ботинок предназначены для фирна –
твердого снега, каменных осыпей, на льду они
плохо держат. Поскользнешься, – не остановишься.
А у нас ни кошек, ни ледовых крючьев. Идти стало
опасно, пришлось сесть и потихоньку
соскальзывать вниз. Сеня страхует, закинув
веревку за поясницу, упершись ногами в небольшой
ледовый бугорок. Все. Еще немного, и я повисну
на веревке. Вижу дно долины, но склона не вижу.
Крутизна переходит в обрыв. Перебирая руками и
ногами, пячусь назад.
Снова поднимаемся вверх по склону. Пробуем еще
один вариант, – нет пути. Еще – опять неудача.
Господь, надоумь! Силы на исходе, мучает жажда,
одновременно есть хочется, и поташнивает. За
весь день – полкружки воды и ничего больше.
Солнце жарит во всю. Снег на глазах набухает
влагой. Каждый метр дается с трудом. Временами
падаем в снег и подолгу лежим без движений,
молча. Дышим, как паровозы на подъеме.
Подступает отчаянье. Впереди – смерть, позади –
позор.
Сколько попыток было? Пять, шесть… Это –
седьмая.
Семерка – святое число. Будет спуск, должно,
наконец, повезти. И вроде бы, вроде бы…
Наконец-то вышли на такую точку, с которой
просматривается весь путь до ледника, но этот
вид нас не радует: 200 метров крутого ледового склона,
едва прикрытого тонким слоем раскисшего снега.
– На ногах не удержаться, покатимся, – говорю я.
– Страховку не гарантирую.
– Может, развяжемся и будем кувыркаться
поодиночке, внизу встретимся.
– Думаешь, не покалечимся?
– Возможно.
А что возможно? Да, все возможно.
– А кто нам поможет? Кто – им? – Семен кивнул в
сторону лагеря.
Погибнуть, спасая товарищей, и не спасти их.
Бессмысленно. Да, окажись мы даже сейчас на
леднике, путь до лагеря 4700 – не близкий, за
оставшееся светлое время не дойти даже со
свежими силами, а их у нас почти нет. Лавина,
бессонная ночь, одиннадцать часов тяжелой,
бессмысленной работы "на свежем воздухе"
высосали всю энергию. Надо возвращаться в
лагерь. Это мы оба понимаем, но это тягостное
решение должен принять я. Гоша назначил меня
старшим в связке.
Уже сутки ребята терпят боль. Как они надеются
на помощь! Не говоря о том, что воды и еды в
обрез. Как мы им скажем, что не смогли сделать
то, что так необходимо?
Рассеянным взглядом я обвожу "поле боя".
Проигранного боя. Должен же быть какой-то выход,
пусть единственный, но должен.
Мы довольно близко подошли к Ак-тау. Отсюда
хорошо просматриваются склоны пика Военных
топографов. И, по-моему, склоны эти приемлемо
пологи. Завтра надо будет сделать длинный
траверс по направлению к этому пику и попытать
счастья там. Я делюсь своими мыслями с Семеном.
Он охотно со мной соглашается. Мы хоть с чем-то
вернемся в лагерь.
Возвращаемся. Сеня впереди. Плетусь из последних
сил. Раскисший снег плывет под ногами. На одном
крутом месте заскользил вниз. В общем-то, через
пару метров я и сам бы остановился, но Семен
резко выбрал веревку, грудная обвязка
натянулась, и я непроизвольно вскрикнул от
неожиданной резкой боли в области сердца.
– Ослабь веревку.
– Что с тобой?
– Похоже, сердце надорвал. Полежу немного.
Сейчас пройдет.
Подходим к лагерю. От усталости, от убийственной
неудачи ноги едва передвигаются, словно хотят
отдалить скорбный момент встречи. Нас встречает
Алик – единственный из остававшихся в лагере, не
утративший способность перемещаться. Ему Гоша
поручил роль наблюдателя и заставляет
расхаживать больную ногу. Наверно, начальник
заботится о резерве. Мало ли что с нами может
случиться? Алик ни о чем не спрашивает. По
нашему виду он понимает все. Из палатки
доносится встревоженный голос Гоши:
– Они вернулись?
Сеня быстро и неестественно бодро говорит:
– Нашли хороший склон. Надо уходить к пику
Военных топографов. Завтра спустимся. Сегодня
время не хватило.
Я, не снимая темных очков, лезу в палатку. Там
сумрачно, и я надеюсь, что слезы, которые текут
по моему лицу, будут не заметны.
– Не смогли. – Вот все, что я смог выдавить из
себя тихим, напряженным, ровным голосом. И
больно прикусил нижнюю губу, сожженную солнцем
до гнойников и корост. В этой многострадальной
палатке только истеричных рыданий не хватало. Я
делаю вид, что роюсь в своем рюкзаке у входа, а
сам себе: "Не смог. Раз в жизни, когда очень
было надо, не смог. Засранец. Герой хренов. Раз
в жизни надо было сделать, что-то стоящее,
путное, и – не смог. Первым, первым… Первым надо
было сегодня спуститься. Вот дерьмо. Лучше б ты
подох в лавине".
Ночь вторая, тревожная
Свернувшись, как дворняжка, калачиком у входа в
палатку, я быстро уснул. Сон был глубоким и
сладким. В палатке тихо. Потеплело. Но все это –
не признаки благополучия, а предвестники новой
беды. Раз потеплело, значит снова непогода.
Среди ночи я проснулся под вой ветра. Плохо
натянутая палатка хлюпает своими скатами. Надо
бы вылезти, подтянуть растяжки. Выглядываю
наружу: порывистый ветер несет заряды колючего
снега. Нет, из палатки ни шагу. Такой ветер в
момент выдует из моей одежды крохи тепла. И
вообще никуда не надо идти, надо держаться всем
вместе. Заботиться друг о друге. До истечения
контрольного срока осталось чуть более суток.
Страхуют нас альпинисты заслуженного мастера
спорта В.И.Рацека. Того всем известного Рацека,
который принимал участие в географическом
открытии пика Победы и был награжден за это
золотой медалью имени Семенова-Тянь-Шаньского.
Его ударный отряд штурмует сейчас пик Победы.
Помнится, мы с Аликом специально поднимались в
их базовый лагерь на 4200, чтобы по заданию
представителя Центрального совета по альпинизму
Грудзинского договориться о контрольном сроке.
Нас угостили яичницей с колбасой. Ее подали на
огромной сковородке, с еще пузырящимся белком и
скворчащим салом. Алик не мог есть, его
"прихватила горняшка", и я бессовестно слопал
все. При этом воспоминании я сглотнул голодную
слюну. А потом мы с восходителями сидели у
маленького костерка, сложенного из "деревянного"
мусора, и долго слушали незнакомые для нас с
Аликом задушевные песни. Они сказали, что
возьмут с собой наверх стихи Есенина и гитару.
Не позже 21 августа мы должны были, замкнув
кольцо, спуститься в этот лагерь. Сегодня –
двадцатое. У альпинистов серьезное отношение к
контрольному сроку, а у Рацека – тем более. Нет
сомнения, что они организуют тщательный и
широкий поиск нашей группы. Надо продержаться
несколько дней. Правда, еды почти не осталось.
Кончаются таблетки сухого спирта, скоро нечем
будет растопить снег.
Как подавать сигнал бедствия? Шесть ударов в
минуту?
– Чего кастрюлей толкаешься. – Это Толя бредит.
– Рацек дал нам длинную веревку? – Опять он.
За стеною палатки воет пурга.
– Что, думаешь, я ничего не понимаю? Дайте
горячего кофе! – Голос не похож на Толин,
злобный, отрывистый.
Зажигаю едва светящийся фонарик и к своему ужасу
вижу, что глаза у Толи открыты. Он не бредит, он
– свихнулся. Это результат горной болезни.
Лечение одно – быстрый сброс высоты. У Гоши тоже
глаза открыты. Он не удивлен. Он, очевидно,
предчувствовал такой ход событий. Я все равно
никуда не пойду. Бессмысленно. Вчера, при
хорошей погоде не смогли спуститься, а сегодня,
когда видимость – десяток метров, нечего и
думать. Всякое движение бессмысленно и гибельно.
***
Крошка, верь мне, я всюду первый –
И на горке, и под горой.
Михаил
Анчаров
Светает. В соседней палатке кто-то закопошился,
наверно, Семен. Я не шевелюсь. Непреодолимое
желание покоя, подкрепленное тупою болью в
затылке (все-таки крепко я трахнулся о склон),
сковывает мое тело. И слова еще не слетели с
моих губ, а Гоша все понял.
– Боря, надо попробовать спуститься. – Тихо
просит он. – Ты сам видишь…
Он кивает в сторону Толи, он просит не за себя,
за него. И фыркнул, как точку поставил.
Толя начинает возбужденно нести какую-то чушь:
"Мне плохо…, доктора…, укол…, Рацек…". На такой
высоте от "почувствовал себя плохо" до кончины
время измеряется часами. Я-то доживу до
спасателей. Как мы сейчас? Еще все вместе или
уже поодиночке? Я делаю грудную обвязку,
стараясь не тревожить боль в области сердца, и
пристегиваю к ней свой дерьмовый карабин.
Гоша напутствует, пофыркивая:
– В двенадцать часов дайте звуковой сигнал, где
бы вы ни были, чтобы мы знали, что у вас все в
порядке. Если до часу не спуститесь,
возвращайтесь в лагерь. Иначе засветло не
пройдете Звездочку.
В лагерь мы не вернемся. Это всем ясно. Не
сможем вернуться, если бы даже захотели. Пурга
заметает наши следы. В этом ледовом лабиринте
нам будет просто не найти палатки, утонувшие в
снегу. А вой ветра заглушает все звуки.
– Ребята, возьмите плитку шоколада и пуховое
одеяло.
Зачем? Дойдем, так это нам не пригодится, не
дойдем, так это нас не спасет. К тому же у Алика
в руках – последняя плитка.
Семен – впереди, я плетусь следом. Ни черта не
видно. Страховочную веревку пришлось сократить
до пятнадцати метров. Траверсируем склон в
сторону пика Военных топографов. Пронизывающий
ветер леденит тело. Беспрестанно грохочут
лавины. Стоит непрерывный гул, как от низко
летящих реактивных самолетов. Где она сейчас
грохнула? Впереди или сзади? А, какая разница,
пока мимо. Лавина и пурга – "белая смерть",
белее не придумаешь. Можно оплакивать себя,
можно издеваться над своим безрассудством. Да,
плевать на все, мы обречены. Охватывает странное
безразличие к собственной судьбе. Это нехороший
предвестник.
Семен неожиданно останавливается.
– Ну, что там еще?
– Голый лед. Почти стенка.
Подхожу. Действительно. Хоть плач. Ледовый натек
преграждает путь. Мы на небольшой полочке, и
кругом – лед. Все, приехали. Рухнула последняя
надежда. Некоторое время мы бессмысленно
топчемся перед этой преградой. Двенадцать часов,
орем в две глотки: даем звуковой сигнал, что мы
пока живы.
Вдруг порыв ветра на какое-то мгновение разогнал
белый мрак, и склон стал просматриваться.
Ледяная стенка всего метров 10-15, а за ней
ровный склон приемлемой крутизны до самого
ледника. Инстинкт подсказывает мне: если стенку
пройдем, то спустимся. Есть шанс! И мы его
должны использовать. Надо рубить ступени в
ледовом натеке, чтобы пересечь его.
Сеня принимается за работу. У Сени спортивный
разряд по альпинизму, и он действует по всем
правилам: две ноги и левая рука – три
обязательные точки опоры. Распластавшись по
стенке, прильнув ко льду, одной правой рукой он
рубит ступени для всех своих точек. Так работать
тяжело и неудобно. Ступени-полочки получаются не
качественными, не надежно держат ноги. Он время
от времени бросает мне:
– Подстраховывай. Будь готов… – Я вижу, что
правая рука его обессилила и едва держит
ледоруб.
Не так это надо делать, не так. Мы меняемся
местами, я выхожу на ледовый склон. Нарушая
основное альпинистское правило, я стою двумя
ногами на одной полочке и двумя руками короткими
взмахами рублю следующую полочку, не спеша,
аккуратно. Семен надежно страхует, выдает мне
веревку буквально по сантиметрам. Вот и все, я
на снежном склоне. По ступенькам ко мне
перебирается Семен.
А склон – не подарок. Опять то же самое: тонкий
слой снега, под ним – лед. Но снег пока еще
плотный, а склон не очень крутой и не очень
длинный. Спускаемся, попеременно страхуя друг
друга. Распластавшись по склону и зарубившись
клювом ледоруба, каждый из нас считает нужным
вежливо предупредить другого:
– Если сорвешься, не удержу.
Уж больно тонкий слой снега, клюв ледоруба не
вогнать надежно в лед, и склон все-таки довольно
крут. Все на грани риска, но это – последний
шанс.
И мы его использовали! Мы спустились! Мы были
первыми, кому удалось пройти этот высочайший
перевал Советского Союза! Я преодолел последние
преграды и на подъеме, и на спуске. Фактически я
был первым, кто прошел этот перевал!
Воткнув ледорубы в ледник Звездочка, не
сговариваясь, мы обнялись и расцеловались
запекшимися губами. Не припомню, чтобы я до
этого когда-либо целовался с мужиком. До похода
мы с Семеном не знали друг друга. Походная жизнь
не сблизила нас, мы не симпатизировали друг
другу. Меня часто раздражала его медлительность,
неловкость. Еще на подходе он умудрился лопаткой
ледоруба раскроить себе лоб. Правда, рана была
не глубокой и вскоре затянулась. При очередной
его неудаче я частенько говаривал: "По Сеньке –
шапка". А вот общая беда связала нас одной
веревкой, а общая радость бросила в объятья друг
другу, и даже до поцелуев дело дошло.
Мы отошли от склона к центру ледового цирка,
чтобы звук хорошо летел. Вон они – две крохотные
палатки среди моря снега. Одна – белая,
полудатка, в которой лежат Гоша и Толя, другая –
зеленая, перкалевая, в которой Алик и Валя.
– А-а-а-а! Спустились! Мы спустились! –
прокричали мы в две глотки.
В ответ со склона послышался тонкий голосок
Алика, что-то неразборчивое, но радостное. Потом
выяснилось, что они не слышали нашего звукового
сигнала в 12 часов. Пурга и снег поглотили его.
К тому же мы так внезапно исчезли в белом
мареве, что это давало пищу для тревоги. И Алик
был вынужден поделиться ею с Гошей. А теперь в
полпервого они слышат:
– Идем к Рацеку! Мы идем к Рацеку!
Маятник судьбы делает огромные махи от безмерной
печали до буйной радости и обратно.
Ледник Звездочка скорее похож не на звездочку, а
на сапог, который пяткой упирается в пик Победы,
а носком в пик Военных топографов. Мы идем как
бы по подъему стопы, держась правого берега
ледника. Слева пик Победы, справа – Ак-тау. На
его склонах где-то лежат контейнеры с едой,
сброшенные для альпинистов в 49 году с
самолетов. Они их так и не нашли. Вот бы
наткнуться на ящик с черносливом или со
сгущенкой! Здесь внизу ветер поутих и снег не
глубокий. Теперь я иду первым. Все-таки у меня
сил больше, чем у Семена, а дойти мы можем
только вдвоем. Как бы он раньше времени не
выдохся.
Как все изменилось, когда мы, благополучно
миновав верхний ледопад, вышли на основное плато
ледника, на его, так сказать, голенище, теперь
пик Победы был за спиной. До этого дня стояла
хорошая погода, поэтому наста почти не было. Под
верхним несколько более плотным слоем снега
лежал насыщенный влагой, а потому более тяжелый
и рыхлый снег. Мы стали проваливаться по колено,
по пояс. И, наконец, я рухнул в трещину. К
счастью, она оказалась не глубокой и достаточно
широкой. Но страховочная веревка не натянулась!
Семен не заметил моего исчезновения! Нехороший
человек, мягко говоря. Идет и смотрит только
себе под ноги. Тут я увидел ручеек, бежавший по
дну трещины. Пить! Только я склонился над ним,
как сильнейший рывок распрямил меня и прижал к
ледовой стенке. Он болью отозвался в области
сердца. Вот так Семен всегда: то лопухнется, то
встрепенется. Я прокричал Семену, что, мол, все
в порядке. Но тот упорно продолжал удерживать
меня по стойке смирно. Тогда я подтянулся на
веревке и, высунув ледоруб из трещины, помахал
им в воздухе. Это Сеню успокоило, и он подошел к
краю трещины.
– Не тяни, дай напиться, – сказал я ему. – Он
ослабил веревку, и я прильнул к ледяной струе.
Звездочка пользуется недоброй славой коварного
ледника. Он расчленен многочисленными трещинами,
прикрытыми снежными мостами. Такие ледяные
ловушки поглотили немало отважных людей. А нас
эти мосты, увы, попросту не держали. После
второго падения в трещину, опять-таки, слава
Богу, без серьезных последствий, во мне
проснулся некий первобытный инстинкт. Как только
нога ощущала пустоту (нога ощущала!), я садился
на задницу и просил Сеню оттащить меня. Потом
переворачивался на живот и переползал трещину по
мосту по-пластунски. Наверно, какой-нибудь
старшина на военных сборах был бы мною доволен.
Следом такое же телодвижение проделывал Сеня, но
не по моему следу: второй борозды мост мог и не
выдержать. И это повторялось через каждые сто
метров.
Туман сгустился. Чтобы видеть друг друга,
пришлось сократить страховочную веревку до семи
метров. Надвигающиеся сумерки заставили
уменьшить ее еще вдвое. Какая уж тут страховка.
И, наконец, мы оказались в таком мраке, что
потеряли ориентировку: склоны гор исчезли в
непроглядной мгле. Мы показывали друг другу
"верное" направление, которое разнилось на
девяносто градусов. Я весь поход не расставался
с компасом, а тут, как на грех, не взял его с
собой. Путь казался простым: иди по леднику,
придерживаясь его правого края, и первые камни –
это и есть морена, на которой должен стоять
лагерь. Мы уже где-то недалеко от него, но где?
Правда, лагерь – всего лишь одна или две палатки
среди груды камней. Если промахнуться мимо этой
морены, то попадешь в лапы второго ледопада
такой свирепой мощи, что навряд ли оттуда
выберешься.
Мы покричали. Влажное пространство поглотило
наши голоса. Даже горное эхо не отозвалось.
Я начинаю выдыхаться и прошу Семена поработать.
Он выходит вперед и исчезает под снегом. Я
сажусь и втыкаю ледоруб, веревка натянулась,
врезалась в край дыры. Из трещины несутся
отчаянные вопли:
– Тащи!!!
– Сеня, ты же прекрасно знаешь, что мне тебя не
вытащить. Выбирайся сам по веревке.
Он успокаивается и вскоре показывается на краю
трещины.
– Ты чего кричал-то?
– Там так темно. Ничего не видно, вода кругом. И
снег сверху сыплется. Я думал, завалило, утону.
– Попил хоть?
– А-а, забыл.
– Ну, ныряй туда снова.
Все, приехали. Девять часов вечера. Ни черта не
видно. Надо ночевать.
Ночь третья, концертная
Ночевать? Язык не поворачивается произнести это
слово. По близости нет даже камешка, чтобы
присесть. "Снег, да снег – кругом". Мы вымокли с
ног до головы. Целый день – "без питья и хлеба".
Целый день месили снег, задыхаясь от недостатка
кислорода. А задачка, в сущности, проста: надо
прожить, просуществовать несколько часов. Имеет
ли она положительное решение при заданных
условиях? Или нас когда-нибудь найдут в
неестественных позах с лицами, запорошенными
нетающим снежком.
– Давай передохнем, – говорю я.
Семен охотно соглашается, надо хотя бы отжать
одежду от лишней влаги, а для этого нужно на
что-то присесть. Перед этой проклятой трещиной
мы вытаптываем в снегу площадку 2х2 метра.
Сматываем веревку в бухту и садимся на нее,
плотно прижавшись спинами друг к другу. На мне
два хлопчатобумажных свитера. От одного я
отрезаю рукава, затем по колено отрезаю низы
мокрых кальсон и выбрасываю их, надеваю рукава
на ноги и засовываю в мокрые ботинки. У Семена
один свитер, но шерстяной. Ему жалко его резать.
Он снимает его, сбрасывает ботинки и прячет
голые ноги в еще теплую шерсть свитера.
Сейчас главное – не дать друг другу уснуть.
Мы по очереди вспоминаем различные житейские
истории, даже интимные. Кто знает, может, эта
наша беседа – последняя.
Неожиданно к одиннадцати часам разъяснило, и
ударил крепкий мороз.
***
При собственной температуре плюс тридцать пять
человек чувствует страшный холод и озноб. При
тридцати трех приятная теплота разливается по
телу, смыкаются глаза.
Е. Иорданишвили
Мокрая одежда на нас – заледенела. Контуры гор
теперь стали ясно очерченными, и можно было бы
идти, не опасаясь заблудиться, но я решил, что
раньше четырех ночи мы не двинемся с места: надо
выждать время, надо дать возможность морозу
укрепить снежные мосты.
– Попоем, – предложил я Сене.
У него был хороший голос, он знал много песен и
классику, я же – простенькие туристские попевки.
И мы начали – то по очереди, то вместе. Песни
грели нас. Физически грели, то есть разогревали
не только душу, но и тело. Мы пели все, что
приходило на ум. Банальные фразы звучали здесь
вызовом:
Солнце нещадно палило,
Зрели в садах апельсины.
Вот и пора наступила –
В след мне кричали мужчины…
Или:
Распахнул я окно, стало душно невмочь,
Опустился пред ним на колени,
И в лицо мне пахнула весенняя ночь
Ароматом душистой сирени…
Мы пели, дрожа от холода.
Поздно ночью мы вдвоем грезим и поем,
Только каждый, только каждый – о своем…
Это было почти правдой.
"Продержись еще хотя бы полчасика", – говорю я
себе, беспрестанно шевеля немеющими пальцами
ног.
Я люблю тебя жизнь, что само по себе и не
ново,
Я люблю тебя жизнь, я люблю тебя снова и снова…
А это уже с надеждой на чудо, это уже прошение
о помиловании. Если посмотреть со стороны, два
волка воют на луну.
Вскакиваю бегаю по периметру нашей утоптанной
площадке. Сеня приплясывает на бухте веревки.
Снег да снег кругом,
Путь далек лежит.
Как во той степи
Замерзал ямщик…
Снова садимся на бухту – спина к спине.
Вспоминаю: на том склоне перевала я дописал свою
первую песню – "Лавинное танго":
В тот хмурый день гонца пришлет дорога…
Неужели и это пропадет вместе со мной? Жалко.
Жалко песню. Жалко ребят, тревожно дремлющих в
палатках, стоящих в лавинном желобе. Неожиданно
в душе, где-то на ее зябком дне шевельнулись
слова новой еще неведомой никому песни:
Наверно, нас устали ждать
За белыми-пребелыми горами…
Что это? Моя лебединая песня, которую, однако,
никто не услышит?
– Сень, ты что-то стал крупно дрожать. Меня аж
отбрасывает от тебя. Прижмись покрепче, займи
тепла у меня, завтра отдашь.
…Ни он и ни она – никто не знает,
Что где-то там, за облаком,
Что Толя – умирает.
Сколько времени? Два часа ночи. Еще два часа до
намеченного мною срока надо прожить,
просуществовать. А того, кто сидит внутри меня,
я обманываю. Говорю ему: "Потерпи еще только
полчасика, скоро пойдем. Где-то здесь Урал
Усенов простоял в трещине восемнадцать часов! А
ты не можешь потерпеть полчаса". И тот, кто
сидит внутри меня, согласен еще раз потерпеть
этот небольшой срок, но не больше того. Ничего,
пройдет полчаса, и я тебя снова обману.
Неожиданно Сеня выражает желание помочиться. Не
советую: вместе с мочой будут потеряны калории.
А не спеть ли нам что-нибудь похабненькое?
Холодно, холодно, нет нигде стен.
Где бы нам б...дь найти, чтоб дала всем?
Все, предел, коченею. Бьет крупная дрожь. Надо
встать, пробежаться, но все во мне противится
этому. Действительно, двигаясь, расходую
энергию, а ее надо беречь. Нет, надо свернуться
калачиком, чтобы поверхность излучения тепла
стала меньше. Сворачиваюсь. И, действительно,
потеплело, и… глаза сами закрываются. И… Сеня
затих. Встать! Я распрямляюсь, и снова крупная
дрожь бьет меня. Просто не верится, что так
может трясти человека. Так с меня штаны
свалятся! Марш! О, я еще могу передвигать ноги.
– Сень, – я колочу его кулаками по спине. Мороз
натянул его кожу, как на барабане. Внутри его
что-то гулко ухает.
– Полегче, ё-мое, – ворчит он.
Смотрю на часы. До намеченного срока остается
действительно полчаса. И я зло говорю тому, кто
сидит во мне: "Ну, полчаса-то ты можешь
потерпеть?" О чем бы еще поболтать с Семеном?
Когда мы остановились? Сколько времени прошло?
Уже почти семь часов "ночуем" на высоте примерно
5000 в центре ледника Звездочка под пиком
Победы. Насмотрелись на него "на всю оставшуюся
жизнь". А сколько ее осталось? И вдруг я вижу:
самый верхний край этого чудовища заалел.
– Сень, смотри – солнце! Мы выжили! Мы победили!
Надевай башмаки и – вперед!
Пик Победы прослушал, наверно, самый длинный
концерт в своей многовековой жизни. Интересно,
смогли бы мы выжить без песен? В следующий раз
поставим контрольный эксперимент, а теперь – в
путь.
И тут выяснилось, что Сеня не может надеть
сапоги. За ночь они смерзлись и не налезают на
ноги: как был растяпой, так и остался. Хоть
босиком иди по снегу или садись ко мне на
закукорки. Примерно час ушел на то, чтобы
размять ботинки заледеневшими руками и натянуть
эти чертовы колодки на теряющие чувствительность
ноги.
***
От жажды умираю над ручьем.
Франсуа Вийон
Попробовали снег – хорошо держит, не зря
страдали. И все-таки эту "сенькину" трещину мы
на всякий случай переползли. Причем Сеня –
первым, храбрый человек, однако! А дальше пошли,
как по асфальту – к морене, чернеющей на правом
берегу ледника, у берущего свое начало ледопада.
До нее еще далеко, напрасно орали.
Вот – морена, вот – палатка, и – люди в ней.
Двадцать первое число, мы пришли в установленный
контрольный срок. Рацек – опытнейшей восходитель
выслал нам на встречу "смотровую группу", не
дожидаясь истечения срока. Мы пришли в 6.30, за
полчаса до контрольной радиосвязи.
Я кожей ощущаю враждебный настрой альпинистов
против нас – "туриков". Из обрывков слов я
понимаю, что были у них такие разговоры: "Да,
они, наверно, испугались и вернулись назад, а мы
должны тут снег месить".
В горах спасательные работы – святое дело. Если
откажешься участвовать в них, то можешь быть
уверенным, что гор ты больше не увидишь, и никто
из горных знакомых не подаст тебе руки, и
никакие объяснения не будут приняты во внимание.
И потому они, шесть человек, здесь в
промежуточном лагере на высоте 4700, вовремя.
В просторной палатке горит примус, тепло, мы
начали оттаивать, от нас повалил пар. Снова
заколотила дрожь, это из нас постепенно выходит
ночной холод. "Сейчас бы горячего чая", – только
подумал я, а закоптелый "семейный" чайник уже на
примусе.
Памятуя наставления Гоши – не пугать
альпинистов, говорю:
– При спуске с Высокого попали в лавину. У двоих
вывернуты руки. Все – в двух палатках на склоне,
примерно на высоте 5500. Помогите спуститься,
дальше сами пойдут, ноги – целы. И надо бы
костоправа.
То, что мы, несмотря ни на что, уложились в
контрольный срок, вызывает первую искру доверия.
Слово "лавина" в этих местах леденит душу.
– Попали в лавину и что? Все живы?
– Да. Ехали на ней метров пятьсот.
– Считайте, что второй раз родились.
Да, не многим удавалось выбраться самим из
лавины. На таких горы как бы ставят свой знак
качества. Из присутствующих в палатке только мы
с Сеней имеем такую отметину.
– Вы что, все ночь шли? – в голосе спрашивающего
послышались нотки уважения.
– Нет, сидели на веревке и пели песни.
Теперь на нас смотрят, как на чудиков, как на
выходцев с того света. Протоптаться всю морозную
ночь на такой высоте, имея на себе только мокрую
одежду и остаться живыми? И даже, вроде бы, не
обмороженными.
Руководитель группы – майор Лапин говорит:
– Попейте чаю, поешьте и – в базовый лагерь. –
Он дружески хлопает меня по левому плечу.
Шумно втягиваю в себя воздух, чтобы не застонать
от резкой боли в груди, и чувствую, – завожусь.
Я вам покажу, на что способны ленинградские
турики. По горному этикету мы, доставившие
сведения о пострадавших, имеем право не
участвовать в спасработых, мы сами –
пострадавшие.
Утихомирив боль, отвечаю за себя и за Сеню:
– Мы обещали ребятам вернуться. Отдохнем немного
и пойдем назад.
Хороший человек – Сеня, покладистый. Безропотно
позволяет решать за него его судьбу. Только
хватит ли у него сил? После прошедшей ночи мы с
ним, как сиамские близнецы: связаны одной
страховочной веревкой, как пуповиной. Если он не
сможет, я тоже буду бессилен.
Сколько человек за один раз сможет выпить воды?
Пока мы обменивались информацией чайник вскипел:
обыкновенный закоптелый "семейный" чайник
зеленого цвета. Мы, обжигаясь, быстро выпили его
и уверенно попросили вскипятить еще. Снова
опорожнили чайник досуха и робко, извиняясь за
назойливость… После третьего мы переглянулись,
вышли из палатки и долго еще пили из ручья,
протекающего рядом по леднику.
Сколько человек может съесть за один раз? Много.
Но в палатке только два ящика. Один заполнен
стограммовыми металлическими баночками с
колбасным фаршем, другой – шоколадными конфетами
"ласточка". Едим колбасный фарш, закусываем
конфетками.
– Сеня, надо остановиться. Кроме колбасного
фарша здесь больше ничего нет, можно переесть до
тошноты.
Мне удается сказать себе "стоп", а Семен
продолжает опорожнять банки. Я про запас
наполняю ими карманы, беру горсть "ласточек".
По радио получен приказ Рацека: "Группе
немедленно выйти на спасательные работы, двоим
туристам – ждать подхода из базового лагеря
врача и спортсмена-слаломиста".
Альпинисты спешно собираются. Они пойдут по
проторенному нами пути. Мы уходим в соседнюю
небольшую палатку, чтобы немного поспать, но сон
не идет: еда, чай, возбуждение, ожидание не дают
сомкнуть глаз. Мучает вопрос: "Как там наши
ребята? Не сошла ли новая лавина? Живы ли? Не
помрачился ли ум у Гоши? Не ушли ли по нашим
следам Роальд и Валентин? Жажда, голод, холод,
недостаток кислорода – все это составляющие
непредсказуемого поведения человека…"
Заслышав голоса, вылезаем из палатки. Это – врач
Игорь Всеволодович и слаломист Юра с лыжами. Он
спустит вниз на себе того, кто не сможет идти.
Короткое знакомство и – в путь, в обратный путь
по проторенной дорожке. Несу брезент для
транспортировки кого-то из пострадавших. Ночной
мороз хорошо схватил снежные мосты. Там, где мы
ползли, перебираясь через трещины, теперь идем
бодрым шагом. Только глубокая траншея в снегу
еще говорит о том, чего стоил нам этот путь
вчера. А вот и голубенькие обрезки моих кальсон
– пометка нашего ночного концерта. Как они,
бедненькие, смерзлись.
На каждом из коротких привалов достаю одну банку
колбасного фарша, открываю ее своим походным
ножом и, не спеша, съедаю. Семен с отвращением и
даже с некоторым озлоблением взирает на эту
процедуру, его мутит от одного вида этого
продукта. На сладкое – одну "ласточку".
Как ни спешили, но темень перехватила нас на
полпути. Пришлось ночевать на повороте ледника,
под верхним ледопадом.
Ночь четвертая, холодная
У слаломиста и доктора – по спальному мешку и
палатка, у меня – брезент, У Сени – ничего.
Ставим палатку, на дно стелим брезент. Мы с
Семеном – без спальных мешков. Наше место –
между людьми со спальниками. Но в последний
момент грузный доктор не захотел лежать с краю и
поменялся с покладистым Семеном местами. С нами
поделились теплыми вещами, это – меховые варежки
и легкие валенки, "бурки". Я предупреждаю
Семена:
– Если наденешь холодные валенки на холодные
ноги, валенки вытянут из ног последнее тепло.
Такое у нас как-то случилось на Кольском
полуострове.
Но Семен заворожено смотрит на них и говорит:
– Давай, разыграем. – Бурки достаются ему. По
тому, как он поспешно их забирает, видно, что он
очень рад такой "удаче". Я тоже рад. Напяливаю
меховые варежки на ступни ног, занимаю место
между слаломистом и доктором. Слаломист
гостеприимно распахивает полы своего спального
мешка, я прижимаюсь к нему спиной и, наконец,
сладко засыпаю.
Наутро доктор ворчит, он не выспался.
– Ну, как тут заснешь? – брюзжит он. – Когда
один (я) храпит на весь ледник, а другой (Сеня)
дрожит всю ночь.
***
Мне б только знать, что смерть – не скоро
И что прожитого – не жаль,
Что где-то есть на свете горы,
Куда так просто убежать.
Ада Якушева,
Юрий Визбор
Мне не терпится поскорей заглянуть за поворот
ледника. Стоят ли палатки на склоне? Как ребята?
Утром мы поспешно уходим с Семеном вперед. Он
едва плетется, выдохся. И, наконец, впервые за
все время начинает меня ругать:
– Ты не умеешь ходить в горах. Кто ж так бегает
на такой высоте? Вот и сердце надорвал…
"Ругай, ругай, – думаю я, – но только иди, не
останавливайся, шевели ногами, родной". И он
идет, смутно воспринимая все окружающее, видя
перед собой только мои следы, в которые нужно
попадать непослушными, одеревеневшими ногами.
Если ругается, значит, еще есть силы. Совсем
худо будет, если замолчит. Он еще не осознал,
что ноги у него обморожены, он еще может ходить.
В Алма-Ате врач снимет кожу с его пальцев на
ногах вместе с ногтями.
Кстати, потом уже в городе выяснилось, что мое
сердце – ни при чем. Первый лавинный рывок был
столь силен, что ударом стального карабина мне
сломало ребро в области сердца.
Поворот. Вижу: палатки спасателей на леднике,
наши палатки на склоне, на прежнем месте, новой
лавины не было. Две связки альпинистов – четыре
человека работают на склоне. Лапин снизу
указывает им маршрут. В палатке спасателей шумит
примус, на котором стоит и ждет нас знакомый нам
"семейный" чайник. Спрашиваем у радиста:
– Что с ребятами?
– Пока все живы.
Слава Богу. В такие моменты и атеисты, наверно,
становятся верующими…
Радист, облизывая спекшиеся на солнце губы,
сообщает нам тревожную новость:
– Штурмовой отряд
Рацека застрял под самой вершиной
Победы. Непогода не позволяет им двинуться ни
вверх, ни вниз. Есть заболевшие, просят о
помощи. Приказано как можно скорее закончить
спасательные работы и спускаться в базовый
лагерь.
Пройдет два дня, и мы узнаем, что четверо
любителей стихов Есенина и задушевной гитарной
песни надолго останутся лежать на отметки 7200
"в неестественных позах, но с гордым видом".
***
Армия отступала разрозненными группами, однако,
унося раненных и оберегая знамена.
Д.А.Петров
Идем к склону. До слез обидно. Снизу крутой
склон весь как на ладони. Отчетливо видны места
расположения снежных мостов через трещины,
которые были неодолимыми преградами для нас на
спуске. Перевал Высокий надо проходить не так,
как мы его прошли – с востока на запад, а
наоборот: подниматься по крутому ледовому
склону, а спускаться по более пологому снежному.
Сеню покидают последние силы. Но мы должны
подняться в наш лагерь: я несу брезент для
транспортировки пострадавшего. Он это понимает,
но идти уже не может. Он вдруг говорит
категоричным тоном:
– Мне надо поспать пятнадцать минут.
– Хорошо, Сеня, пятнадцать минут теперь ничего
не решают. – Я расстилаю брезент. – Ложись, спи.
Он ложится, я сажусь рядом. На склоне альпинисты
перестают работать. Оттуда доносится:
– Что у вас случилось?
Сеня вскакивает с брезента:
– Ничего, ничего, я немного посплю.
Только он прилег, как с тем же вопросом, кто-то
спешит от лагеря спасателей. И он опять
успокаивает, мол, все в порядке. Поворочался он
на брезенте пятнадцать минут, но так и не
заснул. Засыпать мы с ним стали на склоне.
Поднимемся метров на сто по следам альпинистов,
сядем на снег, воткнем ледорубы и спим минут
десять. Это последний тур нашего лавинного
танго, а танго – медленный танец, исполняемый
вдвоем и с большим чувством.
Когда мы добрались до нашего лагеря, там уже
снимали палатки, упаковывали вещи, готовили
пострадавших к спуску.
 |
 |
| В
обратный путь |
Снова
на перевал Тюз |
Алик, забыв о больной ноге, сновал туда-сюда.
Толя стоял, правда, скособочившись, с его губ
временами слетали непонятные отрывистые фразы
(привычный вывих правого плечевого сустава будет
сопровождать его всю жизнь). Гоша застыл на
коленях в молитвенной позе, словно встречал нас
низким земным поклоном. Молча, не поднимая
головы, он протянул для рукопожатия свою
здоровую правую ладонь, левая рука по-прежнему
отдавала пионерский салют (позже в Ленинграде на
рентгеновском снимке он увидит, что вдобавок к
вывиху у него сломана лопатка). Фыркнул – звучно
прогонять воздух через поврежденный нос стало
для него привычкой. Толя вдруг осмысленно
посмотрел на меня и тоже протянул здоровую руку.
А в ней – полшоколадки.
 |
| Снова
всем доволен |
– Это его спасатели подкормили, – пояснил
пробегавший мимо Алик.
Толя явно смущен, потому что съел немного больше
половины. Он, оголодавший до последней степени,
находясь на грани бытия, делился со мной, со
здоровым. Мы посмотрели друг другу в глаза, и я,
не в силах что-либо сказать, отмахнулся. Он
снова стал нести какую-то чепуху:
– Те двое сбежали, эти двое – помрут, Алик, нам
надо уходить.
Он повторял и повторял эту фразу, кривил рот и
недобро посмеивался. Наконец Гоша не выдержал и
сказал:
– Толя, перестань, забудь. Боря с Семеном
вернулись со спасателями. Ты же видишь. Они
задержались из-за непогоды.
Послышался голос Валентина:
– Я труп, делайте со мной, что хотите, – это он
говорил кому-то из спасателей.
Брезент, который я принес, предназначался для
одного пострадавшего. Нужней всего он был Гоше,
но Гоша отказался от него в пользу Толи. Двое
альпинистов взяли Гошку в связку, чего стоил ему
этот спуск только Богу известно. Один спасатель
подвязал к себе Вальку и Алика, другой – Толю на
брезенте. Мы с Семеном остались собирать
лагерные пожитки: все-таки практическая польза
от нашего подъема сюда была. У моего рюкзака
оказалась оторвана лямка. Кому как повезет: кому
– лямку от рюкзака отчленит, кому – руку от
тела.
Но не за тем же мы поднялись сюда, черт возьми,
чтобы собирать грязное барахло? Я смотрю на
темные мокрые пятна, оставленные нашими
палатками, на неизбежный лагерный сор. Все
исчезнет после первой же недалекой пурги – и
этот сор, и наши следы. Я гляжу на эту
безбрежную белизну, полную презрительного
безразличия к нашим судьбам, и в душе закипает
ярость, смешанная с невыплаканными слезами. И я,
едва шевеля губами, говорю:
– Я поднялся сюда первым, а уйду отсюда –
последним. Ты слышишь, Высокий, ты – мой раб. Я
буду пинать тебя, зараза, своими коваными
башмаками, когда захочу и сколько захочу, и ты
будешь покорно терпеть это. А если мне
понадобится, я снова поднимусь на твою плешивую
седловину, чтобы поплевать на тебя, Высокого,
сверху. Прощай, и запомни мое имя…
А вы свою жизнь проживете,
Как черви земные живут:
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен о вас не споют.
Максим Горький |
