Информационный сайт.

К нам пришло письмо...

Здравствуйте!
Брат моего отца, Анатолий Левинсон, был расстрелян в 1938 г. при известных
вам обстоятельствах преследования альпинистов. В этом году мой отец,
Бернгард Левинсон, потерял брата и приобрел профессию, поступив в
школу-студию Станиславского. Свои короткие воспоминания об этом отец успел
 записать. Вам, наверное, будет нитересно посмотреть этот текст, потому
что там есть несколько отсканированных НКВД-шных документов и
перепечатанные  протоколы допросов, в которых встречается много фамилий
советских альпинистов того периода.
Всего доброго.
Александр.

Большое спасибо Александру, за уникальные материалы.

Статья публикуется "как есть", т.е. без редактуры и форматирования.

Б.Л. Левинсон

Два Бытия

Мое бытие ­ словно два бытия.

Два прошлых мне тяжестью плечи согнули,

И чтобы убить меня, нужно две пули:

Две жизни во мне ­ и моя, и твоя.

Евг. Евтушеко

            8­е января 1996 года. Я сижу в читальном зале библиотеки Центрального Архива Российской Федерации. Это большой зал с массой письменных столов, снабженных приборами для чтения микрофильмов. Они выдаются тем, кто претендует на ознакомление с документами особой ценности, имеющими историческое значение. Подлинники этих документов сняты на микрофильмы и в таком виде выдаются для ознакомления.

            Передо мной лежит папка с документами, заключающими в себе историю ареста моего брата Анатолия в 1938 году. Эти документы не представляют особой ценности для истории, но они бесценны для меня. Я, единственый из нашей семьи, получил возможность впервые прочесть документы, к которым до сих пор у нас не могло быть доступа. С душевным смятением вспоминается мне сейчас то время. Учеба в студии Станиславского была феерической, трудной, счастливой страницей моей биографии. По мере ознакомления с документами, связанными со следственным делом брата, вспоминаются детали моей собственной, в общем, счастливой жизни в то время. Поражают совпадения, угнетают различия, мучают и тревожат воспоминания...

* * *

            Пожухшая за 58 лет папка. Типографским набором ­ ”Следственное дело”, и далее от руки ­ “Левинсона Анатолия Леопольдовича”, это имя моего брата. Затем номера. Их восемь или девять, перечеркнутых и заново написанных, и наконец, последний, выведенный чернилами, ­ последний и окончательный: П­29316. Наверху два грифа: ”Секретно “ и “Хранить вечно”. Последний гриф был, очевидно, приписан позже.

            Жутким мраком веет от обложки этой папки, обклеенной по корешку широкой темной дерматиновой лентой. Кто держал эту папку в руках? Видел ли ее мой брат? Что слышала эта папка во время допросов? Я невольно еще и еще раз касаюсь папки и чувствую, что касаюсь руки брата. Встреча с этими документами, как будто, ­ встреча с ним самим. Трудно передать силу волнения от этого свидания.

            Долго я смотрел на эту обложку, воображение рисовало какие­то жуткие картины. Порой даже возникало желание приложить к папке ухо, чтобы услышать голоса оформляющих документы людей или ответы моего брата на вопросы следователей. Всматриваюсь в перечеркнутые номера, стараясь угадать причины их перемен...

            Открываю папку. Вот первый документ по делу моего брата:

ВЫПИСКА

из протокола допроса обвиняемого СЕМЕНОВСКОГО

                               Василия Логиновича.

от 25­го января 1938 года.

                ВОПРОС: Назовите всех лиц, завербованых Вами в контрреволюционную организацию?

                ОТВЕТ: В 1935 году мною были завербованы ЗАУБЕРЕР, ЗАРИЧНЯК, (оба немцы), СЛУЦКИН, ХАРЛАМПИЕВ и ЛЕВИНСОН. В июле месяце 1937 г. мною был завербован РОЗЕНЦВЕЙГ (имя и отчество не помню).

                ВОПРОС: Вы давно знаете выше названных лиц и как Вы их знаете?

                ОТВЕТ: Всех вышеназванных мною лиц я знаю по альпинизму. ЗАУБЕРЕРА и ЗАРИЧНЯКА с 1933 года. СЛУЦКИНА с 1934 г. ХАРЛАМПИЕВА я знаю примерно с 1930 года. ЛЕВИНСОНА с 1936 г. и РОЗНЦВЕЙГА с 1937 года. Всех их я знаю как явно антисоветски настроенных лиц и питавших симпатию к фашизму.

                ВОПРОС: Расскажите подробно, кого, где, когда и как вербовали?

                ОТВЕТ: ЗАУБЕРЕР мною был завербован в начале 1936 года в г. Москве в секции альпинизма. Приехал он в Москву по служебным делам и зашел в секцию альпинизма, где мы с ним встретились. ЗАУБЕРЕРА я знал как человека питающего симпатии к фашистской Германии. Оставшись наедине с ЗАУБЕРЕРОМ в помещении секции, после непродолжительной беседы я предложил ему войти в состав контрреволюционной организации и собирать шпионские сведения. На что ЗАУБЕРЕР охотно согласился.

ЗАРИЧНЯК мною был завербован в конце 1936 года. При следующих обстоятельствах. ЗАРИЧНЯК приехал в Москву из гор. Харькова по делам службы в ОПТЭ и зашел в секцию альпинизма, где мы встретились. ЗАРИЧНЯК передал мне запечататнный пакет со шпионскими сведениями от ЗАУБЕРЕРА. После беседы с ЗАРИЧНЯКОМ по вопросам альпинизма, где он отзывался в антисоветском духе, а я его и до того знал как антисоветского человека и фашистски настроенного. Когда мы с ним остались наедине я предложил ему войти в сосав нашей контрреволюционной фашистской террористической и шпионской организации. ЗАРИЧНЯК охотно согласился и спросил меня, каким путем мы должны вести эту деятельность. ЗАРИЧНЯКУ я дал указание, что нужно в первую очередь сейчас вербовать в организацию людей недовольных советской властью, из которых создавать боевые террористические группы для совершения террористических актов над руководителями партии и правительства и тут­же дал ЗАРИЧНЯКУ указание о подготовке совершения террористического акта над ПЕТРОВСКИМ и другими руководителями партии и правительства Украины. Одновременно я дал указание ЗАРИЧНЯКУ, что эти­же лица будут собирать и шпионские сведения. ЗАРИЧНЯК дал мне слово, что все мои указания постарается выполнить.

СЛУЦКИНА Соломона Григорьевича я знаю с 1934 г. Знал его как антисоветски настроенноого человека. В беседах со мной неоднократно вел контрреволюционные разговоры и высказывал недовольство политикой партии и советской власти. СЛУЦКИН бывал у меня на квартире. В одной из бесед, это было в начале 1936 года, у меня на квартире, я предложил СЛУЦКИНУ войти в состав контрреволюционной организации и собирать шпионкие сведения, на что он дал свое согласие.

ХАРЛАМПИЕВА Гок я знаю давно и знал его как человека враждебно настроенного к партии и советской власти, который неоднократно в беседах со мной высказывал враждебное отношение к руководителям партии и правительства. ХАРЛАМПИЕВ бывал у меня на квартире. Помню в начале 1936 года ХАРЛАМПИЕВ пришел ко мне на квартиру. В беседе на политическую тему, ХАРЛАМПИЕВ высказал свою вражду к руководителям ВКП­б и советской власти. Я ему сказал, что надо меньше говорить, а больше делать, он спросил меня, что делать. Я предложил ему войти в состав контрреволюционной фашистско­ террористической и шпионской организации, на что он дал свое согласие.

ЛЕВИНСОН был завербован мною в начале 1936 года. ЛЕВИНСОН мне известен был как антисоветски настроенный человек, который систематически вел антисоветские разговоры и высказывал свою вражду к руководству партии и советской власти. Однажды оставшись в секции альпинизма наедине и зная ЛЕВИНСОНА как антисоветски настроенного человека, я предложил ему войти в состав контрреволюционной ораганизации и собирать шпионские сведния. На мое предложение ЛЕВИНСОН охотно согласился.

РОЗЕНЦВЕЙГ мною был завербован в июне месяце 1937 года при следующих обстоятельствах. РОЗЕНЦВЕЙГ вмесе со мной был в экспедиции на Памире и мы с ним все время жили в одной палатке. В неоднократных беседах он вел контрреволюционные разговоры, высказывал свое враждебное отношение к руководителям ВКП­б и советской власти и высказывал свои симпатии к фашистской Германии. Выявив лицо РОЗЕНЦВЕЙГА я решил его завербовать в организацию. В одной из бесед я предложил РОЗЕНЦВЕЙГУ войти в состав контрреволюционной фашистско­террористической и шпионской организации, на что он охотно согласился.

                ВОПРОС: Расскажите, где в настоящее время работают и проживают названные Вами участники контрреволюционой организации.

                ОТВЕТ: ЗАУБЕРЕР н ЗАРИЧНЯК работали в гор. Харькове на паровозостроительном заводе, в настоящее время арестованы НКВД. СЛУЦКИЙ Соломон Григорьевич проживает в гор. Москве. ХАРЛАМПИЕВ Гок студент Московской консерватории, ЛЕВИНСОН студент Московского института инженеров железнодорожного транспорта и РОЗЕНЦВЕЙГ ­ доцент МГУ.

Протокол записан с моих слов, мною прочитан:

                                                                              подпись                СЕМЕНОВСКИЙ В.Л.

                ДОПРОСИЛ:

                                               Нач. 1Х отд.4 отд.УГБ

                                               Лейтенант Гос.Безопасности

                                                               (БЕРЕЗКИН )

                               ВЫПИСКА верна: СКРИПОВ

                                                                              ВЕРНО:

            25 января 1938 года некий Семеновский В.Л. донес на Анатолия, заявив, что завербовал его в контрреволюционную организацию еще в 1935 году. Никогда прежде в разговорах с Толей я этой фамилии не слышал, ее не знали также коллеги Толи по альпинизму, дожившие до наших дней. Вот что мне удалось выяснить о Василии Логиновиче Семеновском: он родился в 1884 году, был референтом консульского отдела НКИД и председателем секции альпинизма ВЦСПС. Он был арестован 6 ноября 1937 года и 20 февраля 1938 года расстрелян.

            Две недели спустя после доноса несчастного Семеновского принимается “Постановление“:

Фотокопия*  1

            В постановлении о мере пресечения появляются первые фамилии людей, начавших дело:

-       ЗАКОВСКИЙ ­ заместитель народного коммиссара государственой безопасности,

-       владелец неразборчивой подписи ­ Военный прокурор Московского Военного Округа,

-       ПЕРСИЦ ­ начальник 4­го отдела,

-       БЕРЕЗКИН ­ начальник 9­го отдела.

            В постановлении уже имеется обвинение в контрреволюционной фашистско­террористической и шпионской деятельности. Подпись обвиняемого отсутствует, ­ наверное, забыли предъявить. В дополнение к “Постановлению“ имеется и “Справка на арест“, утвержденная тем же Заковским, с указанием домашнего адреса Толи:

Фотокопия  2

            Дополняет серию подготовительных документов “Ордер“ на арест и обыск.

Фотокопия  3

            Все приготовления к аресту были завершены в один день: 9 февраля 1938 года. В ночь на 10­е Анатолий был арестован. Быстрота действий не удивительна ­ ведь дело шло о “восстановление капитализма и фашистской диктатуры в СССР“. Оказывается, до революции у нас уже однажды был фашизм, и Толя хотел его восстановить. Значит, следовало действовать оперативно. Этот день мне запомнился очень хорошо. Вот он с самого начала...

* * *

            ... Впрочем, если уж восстанавливать все с самого начала, то следует отступить от этого дня на полгода назад к августу 1937 года. Тогда будет понятно, чем я жил, и что я делал в это время.

            В том августе 37 года, телефонным разговором с секретарем Константина Сергеевича Станиславского, а потом и с ним самим, было условлено, что в удобное для него время он примет сына медсестры Кремлевской больницы Гертруды Анатольевны Левинсон. Моя мама была завзятым театралом и знала Станиславского лично, дежуря у его кровати, когда он короткое время лежал в Кремлевской больнице.

            К тому времени я уже учился на первом курсе II­го Медицинского института.

            Шли недели одна за другой. Я успел сдать первый зачет по остеологии, выучив тысячи полторы латинских наименований. Выутюженный отцовский костюм, приготовленный для встречи со Станиславским, висел в шкафу. Его хозяину на ближайшее время было строго запрещено им пользоваться. Отобранный для демонстрации репертуар тщательно отрепетирован, но на дворе уже кончился сентябрь, начался октябрь, а вызова по­прежнему не было. Надежда потеряна, я ­ медик.

            Шестнадцатого октября, после окончания лекции по анатомии, я был вызван в кабинет ректора института ­ звонили из дома, нужно было срочно отыскать студента первого курса Бориса Левинсона и попросить его немедленно позвонить домой. Дома ­ несчастье!

            Я уже настолько потерял надежду на встречу со Станиславским. что в моем сознании никак не могло увязаться это сообщение с возможной встречей. Звоню домой.

            ­ Только не повторяй за мной , ­ говорит мой брат ­ звонили от Станиславского, он примет тебя сегодня в два часа!

            На институтских часах была половина второго.

            Добраться до Леонтьевского переулка с Пироговской улицы за полчаса в те времена было делом нелегким, об опоздании не могло быть и речи. Как бы то ни было, когда я вбежал по широкой деревянной лестнице на второй этаж в темно­синее фойе особняка в Леонтьевском переулке, напольные часы показывали ровно два.

            Из коридора, ведущего в кабинет Станиславского, вышла дама в очках и, сверившись с моей фамилией, сообщила буквально следующее:        ­ Константин Сергеевич извиняется перед вами. Он не рассчитал свое время. Просит подождать в его кабинете. Он выйдет к вам через пять минут.

            Мне было восемнадцать лет. Я никогда не видел Станиславского ни в жизни, ни на сцене, знал о нем только по рассказам и книге “Моя жизнь в искусстве”. Мне показалось тогда, что извинение ­ выдумка Веры Михайловны (так звали эту женщину), и только позже я узнал, что она педантично выполняла поручение Константина Сергеевича.

            У меня оказалось пять минут передышки в полном смысле этого слова. Вид мой был самый плачевный: старая байковая лыжная куртка с чернильным пятном на правом локте, надетая поверх клетчатой ковбойки, и в руках желтый драный портфельчик с костями конечностей и черепа человека (остатки после зачета). Костюм отца висел дома в шкафу.

            Мысли мои путались, сердце колотилось то ли от бешеной гонки, то ли от волнения перед встречей со Станиславским. Я сел на стул у входной двери кабинета. Те, кто входил в нее, помнят эту чудо­дверь, дубовую, тяжелую, с чугунным кольцом вместо ручки, с медной табличкой “Алексеев”. У кого не замирало сердце при проходе через этот дверной проем?

            Я одновременно совершал много параллельно идущих действий: составлял программу своего выстуступления, рассматривал потолок с палехскими росписями, изучал кабинет, пытаясь угадать, откуда появится Станиславский, старался унять одышку и сердцебиение, прикрывал левой ладонью правый локоть, искал наиболее выгодное место для своего страшного не только по форме, но и по содержанию портфеля, планировал мизансцену своего выступления таким образом, чтобы чернильный локоть не был виден Станиславскому... Со мной происходило, видимо, то , что происходило с каждым, кто бывал здесь впервые, хотя каждый переживал это по своему.

            Большой кабинет был перегорожен книжным шкафом на две неравные части, отделяя заднюю стену комнаты узким коридорчиком, ведущим к другой белой входной двери. Из­за верхушек книжных шкафов я увидел, что дверь открывается, за шкафами раздались шаги. Я вскочил со стула, стиснув левой ладонью правый локоть. Из­за крайнего шкафа появился он.

            Высокий, стройный, красивый, в коричневом идеальном костюме, в тугой крахмальной рубашке с галстуком­бабочкой, в остроносых штиблетах, с папкой в руках. Слегка сощуренные глаза под пенсне, легкая приветливая улыбка на пухлых губах и белый нимб седых волос создавали удивительную картину действительно красивого человека.

            Я замер у своего стула. Константин Сергеевич подошел ко мне на близкое расстояние, протянул мне руку и произнес:

            ­ Станиславский.

Я протянул свою чернильную руку и ответил:

            ­ Я знаю.

Он улыбнулся и слегка кашлянув сказал:

            ­ Очень приятно, но как Вас зовут?

            Мне показалось, что я совершил бестактность, стало страшно и стыдно. Я извинился, назвал свое имя и фамилию.

            Станиславский прошел к дивану у стены и сел на него за круглый стол, покрытый клетчатой скатертью. Неподалеку от дивана, у высокого сводчатого окна со свечными тяжелыми канделябрами на подоконнике стоял его большой письменный стол. Еще до прихода Станиславского, представляя себе мое выступление перед ним, я воображал его сидящим за письменным столом, но теперь, когда он сел на диван, я понял, что иначе и быть не могло. Такого облика человек, с таким лицом и осанкой не может принимать кого­либо за письменным столом. Если представить его работающим в одиночестве, тогда ­ другое дело, но в иных случаях ­ нет ... , конечно нет!

            ­ Садитесь поближе, не бойтесь меня, ­ улыбнулся он мне.

            ­ Я не боюсь, ­ соврал я и почему­то взял свой стул, хотя там, у стола, стоял другой такой же, зачехленный, и сел напротив Станиславского с противоположной стороны.

            ­ Так что же Вы от меня хотите? ­ задал он мне прямой вопрос.

            Я ответил ему, что мне очень важно знать, могу ли я быть актером или нет. Его ответ будет для меня решающим. Если ­ нет, то я останусь в медицинском институте, если ­ да, то я на следующий год буду держать экзамены в какое­либо театральное училище.

            Не помню в каком месте разговора в дверях, через которые вошел я, появилась женщина, седая полноватая, но еще вполне крепкая и красивая.

            ­ Познакомьтесь, это моя сестра и помощница Зинаида Сергеевна, ­ серьезно и официально представил ее Константин Сергеевич.

            ­ А это ... ­ он посмотрел на меня вопросительно, давая мне понять, что успел забыть мое имя и фамилию, что вполне естественно.

            Я быстро и охотно выручил Станиславского.

            ­ Левинсон Боря.

            ­ Лёвинсон Боря, ­ повторил Станиславский, делая почему­то ударение на первой гласной букве и произнеся ее, как немец, через “Umlaut”. С тех пор он всегда меня так и звал.

            Следом за сесторой Станиславского вошла в кабинет через ту же дверь Мария Петровна Лилина. Я ее узнал, в противоположность Зинаиде Сергеевне, которую никогда прежде не видел, а по фотографиям в книге “Моя жизнь в искусстве”, где она была снята очень молодой, мне бы вряд ли удалось ее опознать теперь. Церемония представления повторилась и с Марией Петровной. Надо сказать, что все это происходило очень серьезно, без тени какой­либо иронии, которая мне поначалу чудилась. Разница в наших возрастах, солидность и именитость хозяев этого храма, с одной стороны, и мой жалкий внешний вид и проклятое чернильное пятное на локте, с другой, мешали мне принимать их серьезность серьезно ­ мне казалось, что надо мной посмеиваются. Как же я ошибался! Я это понял несколько позже.

            Мы расселись: хозяева ­ трое против меня на диване, я ­ на своем стуле с другой стороны стола. Станиславский протянул руку в сторону, и высоко над головой зажегся небольшой софит, которого я раньше не приметил. Я оказался ярко освещенным, хотя свет меня не слепил ­ он шел спереди, но сверху.

            ­ В вашем расположении двадцать минут, ­ сказал Станиславский, ­ делайте что хотите.

            ­ Я буду читать. У меня очень большой репертуар, ­ сказал я нескромно, но чистую правду, ­ я не знаю, что надо читать.

            ­ Читайте свое самое любимое.

            Я отошел от стола назад на шага 3­4 и начал ...

            Как передать свое самочувствие и свои наблюдения в эти минуты? Пожалуй, правильнее всего было бы определить их крайние точки: начальную и конечную, а затем попытаться последовательно восстановить процесс движения от одной к другой.

            Начальная точка ­ страх (если не ужас), сухость во рту, дрожь в коленках, параллельно идущие мысли, мешающие собраться на стихах (все­таки, “Медный всадник”), чернильный локоть, мысли о том, что читаю не то, что готовил и собирался читать, ведь он заказал мое самое любимое, а я честно выполнил его пожелание. Это позор! ... Крушение всех моих планов и т.п.

            Конечная точка ­ ощущение радости, нет, даже счастья, легкость во всем теле, полная свобода, желание читать все подряд, что знаю, делать перед ним, что угодно.

            От начального пункта до конца прошло 8­9 минут (протяженность отрывка из поэмы). Я не рискнул читать всю поэму, чтобы не злоупотреблять вниманием, хотя хотелось читать ее до конца. Еле сдержался и сам остановился на том месте, где бедный Евгений сошел с ума.

            Сейчас трудно восстановить всю гамму моих наблюдений и переживаний и за эти минуты. Мои мысли шли параллельно с чтением пушкинских стихов. Видимо, мое внимание было раздвоено: я тщательно прослеживал ход событий в поэме и одновременно фиксировал каждое движение Станиславского, наблюдая за его лицом, за каждым движением его глаз, губ, головы...

            Первое, на что я обратил внимание и что меня обрадовало и заставило забыть страх: Станиславский беззвучно читал стихи вместе со мной. Его губы шевелились, повторяя текст, причем делал он это не механически, а достаточно эмоционально, что читалось на его очень подвижном и выразительном лице.

            ­ Он помогает мне, ­ мелькнула мысль. Сразу стало как­то легко и надежно.

            Впоследствии, часто наблюдая за Константином Сергеевичем, как он слушал и смотрел все, что ему показывали студенты, я всякий раз отмечал его напряженное внимание, я бы даже сказал, проникновение, с каким он наблюдал за происходящим перед ним. На лице Станиславского можно было прочесть, нравится ему или не нравится. А иногда было видно, что его мысли идут следом ­ он смотрит и обдумывает какую­то мысль, порожденную увиденным, анализирует, ищет причину удачи и неудачи. Так, по крайней мере, мне казалось. Я никогда не слышал от него комплиментов по поводу просмотренного. Высшая оценка выражалась весьма необычно: после раздумья, легкое покашливание и вопрос : “Как это Вы делаете?”

            Мне поначалу это казалось странным. Ведь здорово, ну действительно хорошо сыграно. Почему бы не похвалить? Но, наверное, такова была природа его натуры и таланта. Он был аналитик не меньший, чем артист, и в момент работы его интересовал не результат, как бы хорош он ни был, а каким образом он получен. Однако же, в другое время он мог быть самым благодарным и непосредственным зрителем, способным искренне восхищаться.

            После “Медного всадника” шла поэма “Братья ­разбойники”. Она была выслушана так же внимательно и без перерыва. Должен заметить, что я никогда не был свидетелем того, чтобы Константин Сергеевич кого­то перебивал во время исполнения или просто в беседе. По окончании чтения, как и в первом случае, сказав спасибо, он пригласил меня сесть к столу.

            ­ Вы когда­нибудь играли роли?

            ­ Да, много. В школьном драмкружке.
            ­ Какие?

            Идет перечисление нескольких ролей: 4­5­ти чеховских и в “Женитьбе“ Гоголя.

            ­ Могли бы вы что­нибудь сыграть сейчас ?

            ­ У меня нет партнеров, и я, честно говоря, к этому не готовился.

            ­ А вы сыграйте и за партнеров. Экспромтом.                                                  

­ Я играл в “Женитьбе” Кочкарева.

            ­ Вот и прекрасно!

            ­ Это было три года назад. Я, наверно, не помню текста.

            ­ Вот там на полке стоит Гоголь. Найдите томик, где “Женитьба”. Даю вам 5 минут на подготовку.

            Я подошел к книжному шкафу с множеством книг. Мне, почему­то, врезался в память длинный ряд кожаных коричневых корешков, на которых снизу вверх было написано “Артист”. Нашел в голубом переплете томик Гоголя (у меня было такое же собрание сочинений) и зашел за шкафы. Не раскрывая книги, я решил, что буду играть, и тут же заявил, что готов.

            ­ Пожалуйста. Вся мебель в вашем распоряжении, ­ сказал он.

            Я сделал из зачехленных тяжеловатых стульев незамысловатую выгородку и ... бросился вниз головой в омут.

            Тут я уже совсем плохо помню, что делал. Могу сказать только одно: я честно выполнял все мизансцены нашего школьного спектакля, игранного три года назад, бегал по ним на каждую реплику Подколесина, Кочкарева и Агафьи Тихоновны, падал на колени перед воображаемым Подколесиным, вскакивал и отбрыкивался от воображаемого Кочкарева, пересаживался на каждую реплику Агафьи Тихоновны и Подколесина, елозя по дивану, составленному из стульев. И так вот, бегая по кабинету Станиславского, единым махом за 10 минут я сыграл три сцены из “Женитьбы”: Кочкарев ­ Подколесин, Подколесин ­ Агафья Тихоновна и снова Кочкарев ­ Подколесин. Думаю, что со стороны зрелище было крайне дурацким. Я слышал сквозь туман забвения и отчаяния звонкий, как колокольчик, смех Марии Петровны Лилиной, такой заразительный, что еле сам удерживался от смеха. Ее смех действовал и на Станиславского: время от времени были слышны и его смешки. Мне казалось, что я имею успех и, закусив удила, я рвался к концу своего испытания.

            Кончил. После очередного “спасибо” меня снова усадили к столу. Станиславский расспрашивал меня о том, как я живу, где учусь. Высказал опасение, что меня не отпустят из медицинского института (тогда это было делом сложным). Он интересовался разными подробностями моей жизни, вплоть до заработка моих родителей. А далее, началось, пожалуй, самое удивительное: Станиславский начал, как мне показалось, ни с того ни с сего рассказывать о целях и задачах его студии, очень серьезно, вдумчиво, не спеша.

            О чем он говорил ?

            Многое из того, что было сказано тогда, он повторял в разное время на наших занятиях в Студии. Вот основной тезис:

            ­ В нашем театральном искусстве грозит образоваться прорыв. Старые мастера, знающие мою систему, уходят из жизни. Вот посмотрите, какие мы седые и старые (жест в сторону Марии Петровны и Зинаиды Сергеевны, и мои глупые возражения : “Ну, что вы, что вы...”), а молодежи, которая бы усвоила эту систему и понесла бы ее дальше, как эстафету, ­ нет. Цель Студии ­ создать этих “апостолов” (он так и сказал “апостолов”). Не просто выпустить хороших артистов, нет, этого мало. Ваша задача ­ взять от нас, и как можно скорее, все, что мы можем вам дать и суметь это впоследствии передать другим. Поэтому нам партия и правительство отпускают такие деньги ежегодно. Он назвал сумму в нескольких миллионов рублей. Я мало тогда в этом разбирался, но цифра мне показалось убедительной.

            Эту мысль Станиславского я запомнил четко. Все же остальные подробности беседы, к сожалению, забылись. Да, к тому же, а уж это я помню, меня занимало не то, что он говорил, а как он говорил. Беседа шла, как говорится, на “равных”. Я не чувствовал себя мальчиком, беседующим с гением, а ощущал себя его ближайшим соратником, если не первым заместителем. Обстановка была, как мы сейчас выражаемся, доверительной. И это была не игра, тут уж у меня не было никаких сомнений. Серьезность и строгая деловитость Станиславского перерабатывались во мне в сильное волнение, которое усугублялось еще и тем, что отпущенное мне время подходит к концу. Уже давно истекли запланированные двадцать минут, в дверь два раза просовывалась голова секретарши, а у меня нет никакой возможности задать Станиславскому главный вопрос, за ответом на который я, собственно, и пришел: “быть или не быть?” Ведь речь идет о судьбе Советского театра, а я вдруг о своей судьбе. Невозможно!

            Константин Сергеевич встал, вскочил и я. Быстрый обряд прощания. В кабинет вошла группа людей, ведомая все той же Верой Михайловной. У них в руках эскизы, белые бумажные рулоны. Процедура прощания со мной перешла в процедуру встречи с вошедшими, и я снова оказался в синем фойе все еще без ответа на мой жгучий вопрос. Я не мог уйти ни с чем и решил так: дождусь выхода из кабинета Веры Михайловны, через нее задам Станиславскому этот вопрос, а она мне передаст ответ.

            Прошло более 3­х часов, прежде чем в фойе появилась Вера Михайловна. На улице стемнело.

            ­ Вы еще здесь? Что вы здесь делаете?

Я объяснил.

            ­ Как, разве Константин Сергеевич вам ничего не сказал?

            ­ Нет.

            ­ Он берет вас в студию.

            От столь неожиданного поворота дела я на долю минуты потерял соображение. Я отлично знал, что добор в Оперно­драматическую студию им. Станиславского, объявленный весной этого года, уже давно закончен. На шесть вакантных мест на драматическое отделение, взамен отсеявшихся студийцев за прошедшие два года обучения, претендовало около трех тысяч абитуриентов. Я не мог себе позволить участвовать в подобном конкурсе ­ слишком мало у меня было шансов. Рисковать и потерять целый год я не мог по семейным обстоятельствам. Это меня и привело на скамью медицинского института. Все, что мне оставалось ­ это аудиенция у Константина Сергеевича Станиславского с одной только целью ­ посоветоваться. А тут ...

            Еще до конца не осознав происшедшее, в каком­то состоянии шока я двинулся было к выходу.

            ­ Одну минуточку, ­ окликнула меня Вера Михайловна. ­ Простите, какой сестры Константина Сергеевича вы сын? Как зовут вашу маму?

            ­ Я сын медицинской сестры, дежурившей у постели Константина Сергеевича, ее зовут Левинсон Гертруда Анатольевна.

            ­ Ах, вот что! Подождите­ка, ­ сказала она, удаляясь по коридору в сторону кабинета Станиславского.

            Через секунду я услышал заливистый, серебристый смех Марии Петровны и бархатный басок смеющегося Станиславского. Поняв, что совершил какую­то непростительную ошибку, я схватил с вешалки пальто и кубарем по деревяной лестнице скатился во двор.

            Спустя месяца три­четыре Вера Михайловна рассказала мне, что после моего ухода Мария Петровна долго выясняла с Константином Сергеевичем, какой из многочисленных сестер Алексеевых я мог быть сыном, да так и не выяснили. Развязка для них оказалась неожиданной и смешной.

            Через несколько дней после начала моих занятий в Студии, где­то в октябре 1937 года, состоялась репетиция трагедии Шекспира “Гамлет”, работу над которой уже второй год вела ассистент В.А.Вяхирева. Это была моя первая встреча со Станиславским в обычной рабочей обстановке Студии в большом зале на Леонтьевском.

            Репетиции с ним лично проводились два­три раза в неделю, и для студийцев, проучившихся в Студии с осени 1935 года, обстановка была знакомой и уже привычной, тогда как для меня все было ново ­ и общая атмосфера, и сам процесс работы.

            К началу занятия собралось большое количество людей, помимо учащихся и педагогов. Все действующие лица трагедии сидели в середине зала полукругом в первом ряду. Вдоль стены, напротив участников, стоял ряд стульев, предназначенных для преподавателей, в середине ­ кресло для Станиславского.

            Когда все уже находились на местах, в точно назначенное время в зал вошли Станиславский, Лилина, Соколова и целая свита сопровождающих (между прочим, появилась маленькая забавная собачонка, рыжая, со странной кличкой “Пакишка”, но ее быстро удалили из зала). Константин Сергеевич был так же красиво, я бы сказал, парадно одет, как и в тот день, когда я его увидел впервые. Состоялся обмен приветствиями, церемония которого заключалась в следующем: не имея возможности пожать руки всем присутствующим, Станиславский говорил:

            ­ Одну благородную женскую руку, и одну благородную мужскую.

Руки протягивали те, кто в данный момент находился ближе к Станиславскому. После рукопожатия он широким жестом приветствовал остальных. Это означало, что он пожал руки всем присутствующим. Подобная церемония сопутствовала каждому началу его занятий.

            После краткого отчета ассистента о том, какая работа проводилась за прошедшее время, он приступил к репетиции.

            Прежде всего, несколько слов о главном исполнителе, точнее исполнительнице, роли Гамлета. Для меня было большой неожиданностью, что роль принца Датского была поручена Ирине Розановой. Внешне выглядела много взрослее своих товарищей, да и по возрасту она была несколько старше других. Ее лицо запомнилось навсегда. Ровный, несколько гоголевский прямой нос, ровная стрижка с прямой небольшой челкой, закрывающей примерно треть лба прямым углом волос, уходящих от челки вниз к ушам и прямой линией нижнего края прически, идущей вокруг шеи. Эти прямые углы и ровные линии придавали ее лицу строгое и мужественное выражение. Лицо принца Датского можно было себе представить именно таким. Умные, чуть прищуренные глаза и тонкие прямые губы дополняли впечатление мужественности. Но, тем не менее, ей удавалось быть и очень женственной, когда это было необходимо.

            Позже, на одном из занятий со Станиславским по художественному чтению, она исполняла рассказ Мопассана “Кивок головой”. Читала его, сидя на стуле с вытянутой ровной фигурой, с почти отсутствующей жестикуляцией. Пикантность ее исполнения, яркость и заразительность ви'дений, своеобразный юмор и тонкая женственность были в полном соответствии с авторским текстом и в то же время шли от ее существа, были ее личным юмором, ее личной пикантностью. Резко выраженная индивидуальность Ирины Розановой притягивала как магнит, интересно было смотреть на нее и слушать.

            Первый вопрос, который у меня возник: ”Почему девушка в женской роли?” Ответ оказался прост. Для изучения метода работы над ролью, студийцы сами выбирали себе пьесы по своему вкусу и желанию, сговариваясь с товарищами, которых устраивали другие роли в этом произведении. Одно условие было непременным: драматургия должна быть совершенной. Отсюда и появились в работе драматического отделения такие пьесы, как “Гамлет”, “Ромео и Джельетта”, “Три сестры”, “Вишневый сад”, “Дети Ванюшина”. Речь шла не о постановке спектакля, а об изучении метода, и если студийка хотела проделать эту работу на материале мужской роли ­ пожалуйста. В данном случае произошло именно так.

            Итак Розанова сидела в центре. Станиславский обратился к исполнителям с заданием, которое состояло вот в чем: Гамлет будет рассказывать свою линию действия с самого начала трагедии, строго последовательно, логично ее выстраивая и стараясь вести ее непрерывной нитью. Он должен будет по ходу событий глазами связываться с партнерами, а те, помогая ему и принимая его соображения, должны быть с ним в контакте, входить с ним в общение, существуя каждый в своей собственной логике поведения. Все это должно совершаться, не сходя со своих мест, только глазами. Самым же категорическим условием этого задания был запрет пользоваться текстом роли. Как только Розанова невольно скатывалась к тексту:      ­ ... тогда я ему говорю..., ­ как Станиславский сразу же ее обрывал:

            ­ Я читал пьесу и знаю, что вы говорите. Вы мне скажите, что вы  делаете , о чем вы  думаете  в этот момент?

            На протяжении четырех с половиной часов Розановой удалось размотать перед нами непрерывную линию действия, если хотите ­ линию жизни и поведения Гамлета, его намерений и раздумий, в первом акте трагедии. Это был результат долгой и кропотливой подготовки. Делала она это очень активно, анализируя линию своего героя, пребывала в постоянном общении со своими партнерами. Иногда увлекаясь изложением, она говорила:

            ­ Вот тут он задумался...

Станиславский сразу же поправлял:

            ­ Не он, а  вы. Поймите, это принципиально важно. Слушайте все внимательно. Я сейчас скажу очень важную вещь. Не кто­то там другой, а вы, именно вы. Это совсем иная плоскость. Когда вы это поймете, глубоко поймете, вы проникните в ту сферу подлинного сценического существования, куда я вас веду. 

            К такому способу изложения важных мыслей “слушайте внимательно! Я сейчас скажу важную вещь”, Станиславский прибегал довольно часто. Правда, иногда бывало и так, что на следующем занятии он заявлял:

            ­ То, что я говорил вчера ­ чепуха! Это все не так! Слушайте внимательно, я сейчас скажу очень важную вещь...

            И тут он высказывал мысль, часто противоположную вчерашней. Я был несколько раз свидетелем подобного. Поиск и сомнения были для него типичны. Эти качества всегда сопровождают ум и талант. Он делился с нами своими идеями, опровергая их на следующий день с той же твердостью, как при утверждении их вчера.

            Розанова рассказывала и проживала роль, сидя на стуле и подложив руки под колени. В разговоре она отличалась активной жестикуляцией, и подобное положение рук ей было также задано Станиславским. Вот почему, когда она читала упомянутый мной рассказ Мопассана, она была так скупа в жестах ­ преодолевался недостаток, хотя руки ее в том случае были свободны.

            Я с огромным напряжением следил за развитием событий в пьесе. Передо мной как бы препарировалось сложное произведение с его запутанными взаимоотношениями, интригами, схватками и замыслами. Я внутренним зрением просматривал спектакль, видел характеры людей, видел мизансцены и даже декорации. Напряжение сковало меня по рукам и ногам, к концу третьего часа у меня заболели челюсти от стиснутых зубов.

            Впоследствии, я много раз видел трагедию на сцене в исполнении маститых артистов хороших театров, но с таким напряженным интересом я смотрел ее один раз ­ в тот мой первый день занятий со Станиславским.

            Следующее занятие с ним состоялось вскоре после первого, в конце октября. Готовился студийный вечер “Ровестники Октября”, и Станиславский отбирал для вечера лучших чтецов Студии. “Ровестников Октября” у нас было предостаточно и хороших чтецов тоже немало.

            Читали Чехова, Горького, Маяковского и других авторов, читали и отлично, и плоховато, но каждый старался это делать в полную меру своих сил и возможностей. Дошла очередь до одного из студийцев, который прочел перед Станиславским первую главу поэмы Маяковского “Хорошо”. Читал громко, темпераментно, я бы сказал, даже чересчур громко и темпераментно, да еще и долговато. Когда он окончил, в воздухе повисла длительная пауза. Такие паузы часто бывали на занятиях Станиславского. Иногда, обдумывая, что сказать, он заставлял нас сидеть в нервном ожидании приговора по две, три минуты, а иногда и более. Наконец, Станиславский обратился к Марии Петровне:

            ­ Ты что­нибудь поняла?

            ­ Нет.

            ­ Я ­ тоже. Давайте сначала.

            Раскрасневшийся после выступления студиец успел за это время побледнеть и уже менее темпераментно и чуть потише начал:

                        “Дул, как всегда, Октябрь ветрами,

                        Как дуют при капитализме.

                        За Невским дули авто и трамы... “

            ­ Подождите. Кто дули? ­ остановил его вопросом Станиславский.

            ­ Авто и трамы, ­ робко пояснил исполнитель.

            ­ Кто­кто? “Трамы”? Это кто такие?

            ­ “Трамы” ­ это трамваи, Константин Сергеевич.

            ­ “Трамы” ­ это трамваи,­ повторил Станиславский, несколько смущенный этим словотворчеством Маяковского, ­ гм... ну, ладно, допустим. Если это трамваи, то как же они могли дуть?

            ­ “Дули” ­ значит быстро ехали, ­ продолжал переводить жаргон Маяковского попавший в переделку юноша.

            ­ Ах, вот что: “дули” ­ это значит мчались. Ну, тогда вы донесите нам разницу этих глаголов, их различный смысл. А то у вас и ветер дул, и трамваи дули, ­ и все одинаково.

            Вот таким образом, от строчки к строчке, разбирая непростые стихи Маяковского, Станиславский сбивал с ученика ложный пафос и штампы, к которым так часто прибегают исполнители трудных стихов Маяковского, и заставлял его сосредоточиться на мысли, на передаче сложных образов поэмы.

            Постепенно Константин Сергеевич перешел к общей беседе о том, как надо читать стихи. Он говорил, что стихотворная форма требует от исполнителя особого самочувствия, отличного от того, которое достаточно для исполнения прозы. Автор пишет стихи, когда он не в силах передать свои мысли и чувства в прозе. Это иная плоскость существования, более возвышенная. Ритм строк, размер стиха, рифма обязывают актера к более ярким и точным ви'дениям, к крупным и обобщенным образам, к более высокому внутреннему ритму.

            Он привел в пример те фрагменты сочинений Шекспира, где прозаические куски чередуются со сценами в стихах. Разве Шекспир писал в прозе потому, что ему было лень зарифмовать сцену, или не хватало таланта? Он был гений, и подозревать его в этом нелепо. Скорее предположить другое: в том месте, где проза переходит в стихи, сцена переходит в более высокий накал, в иную сферу самочувствия действующих лиц, когда они уже не в состоянии говорить прозой. Надо вскрыть причину перелома сцены, включить ее в сквозное действие. Следующая, еще более высокая ступень, ­ пение. Для того, чтобы иметь право петь в опере или исполнять романс или песню с эстрады, надо кроме голоса, слуха, музыкальности и чувства ритма, еще уметь себя поставить в такие условия, чтобы вокальная форма исполнения была бы единственно возможной для выражения сценического самочувствия, ви'дений и мыслей.

            Развивая далее свою теорию обращения со стихами, он в качестве примера начал читать отрывки из комедии Грибоедова “Горе от ума”. Начал, как­то, незаметно, невзначай, затем увлекся чтением, осел в своем кресле, обрюзг, состарился, сморщился, глаза стали круглыми, выпуклыми. Мне показалось даже, что у него появился животик. На наших глазах он “загримировался” и “оделся” в костюм Фамусова. Он прочитал, да нет, сыграл весь монолог Фамусова “Вкус, батюшка, отменная манера...“ Это был неожиданный и прекрасный подарок тем, кто никогда не видел Станиславского на сцене. Он стал прекрасной иллюстрацией его теории. Здесь был и поэтический образ, и стих, и точное сценическое самочувствие, и органическая необходимость стиха.

            Когда он окончил монолог, мы несколько секунд сидели молча, не зная, как реагировать. Кто­то взял на себя смелость вдруг зааплодировать, хотя на занятиях аплодисменты не были приняты, и плотина прорвалась. Мы обрушились овациями. Реакция Станиславского была неожиданной: он встал с кресла, раскланялся на все стороны и вышел из зала, как артист, покидающий сцену после выступления.

            Время занятий еще далеко не было исчерпанным, предстояло прослушать многих “Ровестников Октября”. Мы не знали, что нам делать дальше: перерыв объявлен не был, да и на занятиях Станиславского перерывов почти никогда не бывало. Мы ждали его возвращения ­ это было все, что нам оставалось делать.

            Через некоторое время в зал вошла Вера Михайловна и сказала, что занятия на сегодня окончены, все свободны. Станиславский, очевидно, был сильно взволнован своим неожиданным выступлением, не меньше нас.

            Тогда мы и не предполагали, что это было последнее публичное выступление великого актера.

            Занятия в студии носили напряженный характер: без выходных, с 9 часов утра до позднего вечера, а то и ночами. После занятий по расписанию творческими дисциплинами (“система Станиславского“, ритмика, голос, художественное чтение, дикция, акробатика и т.д.) или образовательными предметами (история театра и ВКПб, литература, история искусств и пр.) была самостоятельная работа над эпизодами, подготовка к показу Станиславскому. Занятия с ним проводились два раза в неделю в его доме на Леонтьевском переулке.

* * *

            9 февраля был обычным рабочим днем. Я пришел домой около 11 часов вечера. Анатолий сидел на своей кровати рядом с Зоей Малаховой. У них была серьезная любовь. В наших доверительных беседах Толя поговаривал о возможной женитьбе на этой очень симпатичной девушке из Сокольников.

             Всю мою жизнь я прожил рядом с братом в одной комнате. За шкафом при входе жила наша тетушка Соня, старшая мамина родная сестра.

            Усталый за рабочий день в студии, я перекусил чем­то оставленным мне мамой, которая спала в соседней комнате с отцом, завалился на свою кровать, повернулся спиной к ворковавшим влюбленным и провалился в сон. Проснулся я часа через три от табачного дыма, непривычного в нашем некурящем доме, и горящего света. Сел в кровати.

            За нашим с Толей общим письменным столом спиной ко мне сидел мужчина. Табачный дым клубился над его головой, он писал и время от времени сбрасывал на расстеленную рядом с ним на полу белую тряпку то фотографии, то какие­то записки и письма. У двери, ведущей в коридор нашей коммунальной квартиры, сидел клюющий носом дворник дядя Федя Соколов. Напротив него, по другую сторону двери, у занавески, отгораживающей уголок тети Сони, стоял солдат без винтовки, парень лет двадцати. Анатолий сидел напротив меня на своей кровати. Зои уже не было.

            Мы встретились с Толей глазами. Я посмотрел в сторону сидящего за столом человека, потом на брата. Он кивнул головой и, почему­то, ласково мне улыбнулся.

            ­ Так! ­ сказал я несколько громко. Человек устало повернул лицо ко мне. Мое общение с ним глазами было кратким, но лицо его, как на фотопленке с моментальной выдержкой, запечатлелось в моем мозгу. Если бы я умел рисовать, то я и сегодня, кажется, смог бы изобразить его лицо.

            ­ Спи ты, спи,­ сказал Толя.

            Человек за столом продолжал свою работу. Толино улыбающееся лицо, спокойная полуразвалившаяся поза на кровати, подсказали мне мысль о том, что пришли только для того, чтобы забрать кое­какие документы и фотографии, необходимые по делам его товарищей альпинистов, об арестах которых мне Толя часто рассказывал. Однажды он даже шутливо заметил: “...как бы до меня дело не дошло...“

            Точно зная, что мой брат ни в чем не повинен, и слепо веря в то, что невиновных не арестовывают, я был убежден в том, что они заберут некоторые документы, ­ и дело с концом.

            ­ А где Зоя?

            ­ Она ушла, я ее проводил.

            Была пауза, долгая пауза. Мы смотрели на этого сидящего к нам спиной человека, сортировавшего документы и альпинистские фотографии. Далее произошло событие немного прояснившее ситуацию. Толя встал с кровати с намерением направиться в туалет, о чем и предупредил следователя. Тот поднялся с места, обыскал все карманы Толиной одежды, снял с его брюк ремень и приказал стоящему у двери солдату сопровождать Анатолия. Только тут мне стало понятно ­ брат арестован. У меня и сейчас перед глазами картина: к дверям, поддерживая рукой брюки, идет Анатолий, за ним ­ солдат с полусонным лицом. Мне показалось, что брат лишь в этот момент до конца осознал свое положение. Он вернулся, сел на кровать. Прошло некоторое время. Мы не осмеливались переговариваться в присутствии чекиста. Я был в каком­то оцепенении. Толя сидел на кровати уже мрачный, когда мы встречались глазами, он улыбался мне кривой улыбкой.

            Следователь извлек из правого ящика письменного стола (с правой стороны было мое имущество) дюжину непрострелянных патронов от браунинга. О том, как эти патроны попали в мой ящик, будет рассказано позже со всеми подробностями. В тот момент они представляли собой остатки моих детских игрушек: у меня было множество оловянных солдатиков, и эти настоящие патроны изображали артиллерийские снаряды, которые я располагал возле пушечных батарей. Меня ничуть не смущало, что эти снаряды в несколько раз превышали размеры самих пушек.

            ­ Оружие имеете? ­ я впервые услышал голос человека, тихий, очень вежливый, даже ласковый.

            ­ Нет. Это патроны моего брата. Правая сторона стола заполнена его вещами. Этими патронами он играл в детстве.

            Взгляд следователя в мою сторону. Я кивнул головой. Он завернул патроны в бумагу и приобщил их к делу, сбросив со стола на пол в тряпку к прочим вещественным доказательствам.

            ­ Тогда уж берите и это, ­ Анатолий подошел к столу, придерживая брюки одной рукой, а другой доставая из ящика мой самодельный пистолет с прилепленной изоляционной лентой трубкой в виде ствола к грубой самодельной деревянной рукоятке.

            ­ Не валяйте дурака,­ не столько приказал, сколько попросил следователь. Обыск и опись конфискованного имущества окончена. Следователь перестал писать, закончив протокол:

Фотокопия 4

            Время ­ около четырех утра. Улики собраны.

            ­ Телефон у вас есть?

            ­ Телефон в соседней комнате, под кроватью моей матери. Мне бы не хотелось беспокоить родителей.

            ­ А где ближайший телефон­автомат?

            ­ На Садовой за углом, в аптеке.

            Он ушел, оставив арестанта с братом и дворником под охраной солдата. Теперь, в отсутствие следователя, не обращая внимания на молодого часового, хотя и не без оглядки, можно было поговорить. И вот, что рассказал мне Толя о тех трех часах, пока я спал. Около двенадцати он пошел провожать Зою домой. Внизу, на нижней площадке, он столкнулся с человеком в ушанке с длинными ушами (такая была мода в 30­х годах) в сопровождении солдата.

            ­ Где у вас тут дворник живет? ­ обратился этот человек к Толе. Толя назвал ему номер квартиры дворника, вышел с Зоей на улицу и шепнул ей, что, наверное, за кем­то пришли. В те годы это было часто. В нашей семье было много арестованных родственников. В последние месяцы прошлого года брат рассказывал мне об аресте Л.Л.Бархаша, В.Абалакова, Г.Харлампиева и других друзей альпинистов. Но, не видя за собой никакой вины, и не совершив никаких компрометирующих поступков, он чувствовал себя относительно спокойно, относительно, поскольку сомневался в вине арестованных друзей. Он был убежден в том, что они со дня на день должны быть отпущены. И то, что пришедший в наш дом чекист прошел мимо него и даже обратился к нему с вопросом, но не задержал уже на лестнице, его дезориентировало.

            ­ Ну что ты? У вас такой хороший, приветливый дом, ­ усомнилась Зоя.

            Чекист, сопровождаемый дворником, позвонил в нашу квартиру. Дверь открыла тетя Соня. На вопрос, здесь ли проживает А.Л.Левинсон, она ответила, утвердительно, но что его нету дома, и что он, очевидно, скоро придет. Чекисты в квартиру не вошли, спустились на нижнюю площадку лестницы и дождались возвращения Толи.

            Пока следователь искал телефон­автомат, дозванивался и ожидал у подъезда машину, мы тихо разговаривали, боясь разбудить спящих в соседней комнате родителей. Толя говорил, что это, конечно, недоразумение, что его допросят и отпустят. Он сел к столу и написал записку родителям, успокаивая их, что он ни в чем не виноват и скоро вернется домой.

            Вернулся следователь, подошел к столу, прочел Толино послание родителям, вычеркнул слова: “недоразумение“ и “ни в чем не виноват“. Вычеркнул не очень аккуратно, так что можно было разобрать написаное и положил записку на стол.

            ­ Почему вы меня не задержали на лестнице три часа тому назад, когда спрашивали меня о дворнике?

            ­ Не хотелось волновать вашу барышню, ­ сообщил следователь.

            Следователь врал. Он понятия не имел о том, каков из себя этот “преступник“, которого следовало арестовать, обыскать и доставить в тюрьму.

            Толя снял свои ручные часы, мы вышли в коридор, я помог ему одеть транспортную шинель (студенческая форма МИИТа), обнял его, он меня ­ одной рукой и ... даже не поцеловались.

            После ухода брата в нашу комнату вошел отец. Он все слышал, обо всем догадался, но насмерть перепугался и не решился войти в комнату во время обыска. Мать спала крепко и ничего не слышала.

            На нашем коротком семейном совещании отец, тетя Соня и я решили скрыть от матери арест Толи, чтобы зря не волновать ­ ведь он же скоро все равно вернется, когда дело выяснится. Придумали такую легенду: Толя решил выехать в Ленинград ночным поездом с целью выяснения условий приема в Военно­Медицинскую Академию, куда он действительно по окончании МИИТа собирался поступать. Это была его давняя мечта. Решил ехать как­то внезапно. Как у студента транспортного института, проблем с билетом у него не было: ему полагался раз в год бесплатный проезд в любом направлении. Эту легенду мы и поведали утром матери.

            В этот день 10 февраля 1938 года мне надо было зайти к маме в Кремлевскую больницу на прием к зубному врачу: предстояла процедура установления коронки на коренной зуб. Я около часа корчился от боли в кресле, когда мне ковыряли, обтачивали и сверлили зуб. Обратно из “Кремлевки“ я возвращался с мамой на троллейбусе номер 2 от Воздвиженки до Колхозной площади. В переполненном салоне я оказался рядом с мужчиной в шапке­ушанке с длинными ушами, которую я видел на следователе прошедшей ночью. Такие шапки встречались тогда часто. Неожиданно человек обернулся. Он! Черт побери, ­ он! Несколько секунд мы смотрели друг на друга.

            ­ Что, узнали? спросил он меня и отвернулся.

            Прошлой ночью, когда Толю увели, я клял себя за то, что не спросил в какую тюрьму его повезли, где можно будет наводить справки о ходе дела, если в ближайшее время он не вернется. Сейчас мне представилась возможность исравить эту ошибку, но рядом сидела ничего не знающая мать... Наш семейный заговор молчания рухнет. Возникла идея выскочить за ним из троллейбуса, если он будет выходить на Лубянке (а собственно, где же ему еще выходить? Ведь он же оттуда!) Потом как­нибудь отговориться перед мамой за неожиданное бегство. Когда же он направился к выходу, конечно же, на Лубянке, я секунду мучительно колебался. И вот дверь закрылась и оборвала ниточку, связывающую нас с братом через этого чекиста.

            Несколько дней спустя мать догадалась об аресте. Долго скрывать это было невозможно.

            Толе был предъявлен ордер на обыск и арест. На его обратной стороне рукой Анатолия карандашом написано: “ордер мне предъявлен 10 февраля 38 г.“ и подпись: Ан.Левинсон. Подпись сделана твердой рукой очень знакомым мне круглым почерком с обычным прибавлением к фамилии начальных букв имени: “Ан.“ Эта манера подписи была привычной, постоянной и мне хорошо знакомой.

            По прибытии в тюрьму Анатолию была выдана квитанция о принятии паспорта и профбилета. Подписи арестованного на квитанции нет. Патроны были приняты по отдельной квитанции, заполненной рукой следователя, составившего у нас дома протокол со списком конфискуемого имущества. На этой квитанции подписи Толи также нет. Имеется, однако, подпись, слегка похожая на фамилию Левинсон. Рука, по всей вероятности ­ того же следователя: уж очень схожи заглавные буквы в фамилии, подписи и тексте протокола. Если же это подпись Толи, то почему он подписал не в том месте? Возможно, что ему эти документы на подпись не были представлены, или он был не в состоянии их подписать. А, может быть, он сделал попытку отказаться подписывать документы. Что полагалось делать с теми, кто отказывался подписывать официальные документы?

Фотокопия  5

            А вот и Анкета арестованного. По принятой процедуре положено было сначала расписаться на ордере на арест, затем сдать имужество по описи, а затем уже отвечать на вопросы следователя по заполняемой им анкете.

            Указание места работы отца (Военторг) имеет особое значение. Моего отца устроил туда на работу его двоюродный брат, Иосиф Байтин. Этого следователь, к счастью, не узнал. Иначе была бы уничтожена вся наша семья. Этот Байтин был Комбригом в Красной Армии и первым директором нового Военторга на Воздвиженке. По обвинению в создании и содержании секретной кассы для финансирования государственного переворота под руководством маршала Тухачевского, Байтин был арестован месяца за два до ареста Толи.

Фотокопия  6

            Заполнил анкету Фомин. Тот самый вежливый следователь, который так боялся волновать “барышню“ моего брата перед его арестом, который заполнил протокол конфискации имущества и квитанцию о сдаче патронов. После тяжелой ночной смены он выспался и ехал обратно “на работу“ в троллейбусе номер 2, в котором я его и встретил.

            На вопрос 21 о состоянии здоровья следователь написал: не удовлетворительное. Анатолий был еще утром совершенно здоровым молодым человеком. Лыжник и мастер спорта, он руководил лагерем альпинистов в Домбайской долине. Прошлым летом впервые совершил так называемый траверс горы высокой сложности, Ужбы (траверс ­ восхождение на вершину по одному склону и спуск ­ по другому). Толю увезли из дома ранним утром совершенно здоровым человеком. И в этот же день состояние его здоровья даже следователю НКВД показалось неудовлетворительным. Допросы обычно производились в первую ночь сразу после ареста, и далее по ночам без перерыва для заключенного, только со сменой следователей. Поэтому, наверное и подпись его гораздо менее разборчива, без обычого дополнения “Ан.“, что слишком небрежно для моего аккуратного брата. В троллейбусе этот следователь смотрел мне в глаза, зная, что мой брат доведен до “неудовлетворительного состояния здоровья“, а, может быть, и приняв участие в процедуре всего несколько часов назад вместе с каким­то, уполномоченным Андрияновым, проводившим допрос... Только доведенный до отчаяния пытками человек может подписывать ту ахинею, которую подписывал мой брат в протоколе допроса:

УПРАВЛЕНИЕ НАРОДНОГО КОММИССАРИАТА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР

по московской области

УПРАВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

К ДЕЛУ N............

1938 февраля мес. 10 дня. Я О/Уполном. 9­го отд. 4­го отд УНКВД МО ­ Андриянов допросил в качестве обвиняемого

1.       Фамилия                                                             Левинсон

2.       Имя и отчество                                               Анатолий Леопольдович

3.       Дата рождения                                               1913

4.       Место рождения                                            Варшава

5.       Местожительство                                        3я Мещанская ул. дом 8 кв 9

6.       Нац. и гражд. (подданство)                       Еврей, гр. СССР

7.       Паспорт                                                             Отобран при аресте

(когда и каким органом выдан,

номер, категория и

место прописки)                 

8.       Род занятий                                                      Студент М.И.И.Т.

(место службы и должность)

9.       Социальное происхождение                        Служащие

(род занятий родителей и

их имущественное положение)

10.    Социальное положение (род занятий и имущественное положение)

до революции                                                            Служащие

после революции                                      Студент

11.    Состав семьи

Отец Леопольд Бергардович Левинсон, 50 лет, товаровед Центрвоенторга, мать Гертруда Анатольевна Левинсон, 48 лет, работает в Кремлевской больнице, фельдшерица, брат Беренгард Леопольдович Левинсон, 19 лет, учащийся, тетка София Анатольевна Гинзбург, 50 лет. пенсионерка.

12. Образование (общее, специальное)     Высшее не законченое 5 курсов                                                                                                                  МИИТа

13. Партийность (в прошлом и в настоящем) б/п, состоял в кандид. ВЛКСМ, исключен в октябре 1937 г. “За зажим самокритики”/со             слов/.

14. Каким репрессиям подвергался : судимость, арест и др. (когда, каким               органом и за что)

  а) до революции                                             Нет

  б) после революции                                       Нет 

15. Какие имеет награды (ордена, грамоты, оружие и др.)

                 при сов. власти                                               Нет

16. Категория воинского учета­запаса и где состоит на учете.

                                                                                              Пользуется отсрочкой как студент ин­та                                                                                                            МИИТ.

17. Служба в Красной армии (красн. гвардии, в партизан. отрядах), когда и в качестве кого, отношение к воинской повинности                  Нет

18. Служба в белых и др. к.­р. армиях (когда и в качестве кого)

                                                                                              Нет

19. Участие в бандах, к.­р. организациях и восстаниях

20. Сведения об общественно­политической деятельности

                Показания обвиняемого (свидетеля) Ливинсон А.Л.

Москва 10 февраля 1938 г.

Вопрос: Вы арестованы как участник к­р фашистско­террорестическо­шпионской организации существовавшей при Т.э.У. признаете Вы себя в этом виновным?

Ответ: Да я признаю себя виновным в том, что я состоял членом к­р фашистско­террористическо­шпионской организации существовавщей среди альпинистов гор. Москвы .                                                                                                           /подпись/

Вопрос: Расскажите подробно кем и когда Вы были завербованы в эту к­р. организацию?

Ответ: В к­р фашистско­террористическо­ шпионскую организацию я был завербован в начале декабря м­ца 1937 г. Бархашом Львом Львовичем.                            /подпись/.

Вопрос: При каких обстоятельствах и где Вы были завербованы Бархашом ?

Ответ: В конце октября м­ца 1937 г. я был исключен из кандид. ВЛКСМ, за зажим самокритики и не комсомольское руководство лагерем, о моем исключении я сообщил Харлампееву, который в свою очередь о случившем сомной обстоятельствам сообщил Бархашу. Через несколько дней, т.е. в начале ноября м­ца т/года Бархаш вызвав по телефону и просил зайти к нему. Я очень обрадовался, что Бархаш хочет меня видеть и на второй день наша встреча с ним состоялась, при этой встрече он интересовался при каких обстоятельствах я исключен, что делаю по альпинизму и обещал мне помочь в восстановлении в комсомол, т.к. у него есть знакомый в МК ВЛКСМ. После этой встречи мне пришлось еще быть на квартире. Один раз он говорил, что еще им не выяснено мое положение и просил по временить.

В начале декабря м­ца 1937 г. я зашол к Бархашу на квартиру с планом книги которую мы собирались писать, по собственной инициативе, но с одобрением Бархаша по альпинизму. В квартире был один Бархаш, наш разговор первое время шел только около этой книги, но он задал мне вопрос был ли я на практике на Дальнем Востоке и что знаю об авиации и аэропланах, после чего он мне прямо заявил, что существует к­р организация, которая ставит свою задачу свержения советской власти и которой нужны крепкие и инергичные и тут же передо мной поставил вопрос не желаю ли я быть в этой организации, На что я дал свое полное согласие.                               /подпись/.

Вопрос: Расскажите о конкретных заданиях, которые Вы получили от Бархаша?

Ответ: Бархаш на первое время моей к­р работы по подрыву мощи советской власти поручил мне собрать следующие сведения шпионского характера:

1. Точно узнать о железнодорожном строительстве Байкало­Амурской магистрали.

2. О железнодорожных мостах.

3. И сведения о аэродромах на Дальнем Востоке, т.к. там на практике были студенты нашего института.

Дальше он мне сказал, что на первое время для тебя достаточно и этого, а там посмотрим на что ты будеш способен. Больше я от Бархаша ни каких заданий не получил.                                                                                                                                            /подпись/.

Вопрос: Что вами было выполнено из выше перечисленного вами шпионского задания?

Ответ: Мной было выполнено следующее: в конце декабря 1937 г. я зашел на квартиру к Бархашу, который меня спросил, что у меня есть уже готового. Я ему сказал, что мною выяснено следующее:

1. Что вся траса Сибирской ж.д. будет 2­х путная.

2. Что строится полотно ж.д. в обход Байкала с севера на Охотск.

3. Что обход Байкала к северу будет им направление на запад и выход к Томску.

4. Что будет так же строится приморская дорога.

О мостах сказал, что я знаю Саратовский мост, но чуствовалось, что это его неинтересует о мостах я ему передать ничего немог.

Кроме этого я ему сказал, что мне известно укрепление ст. Будня подземными аэродромами, на этом наш разговор был прекращен, после чего он просил, чтобы я и Харлампиев сейчас занимались только книгой по альпенизму, т.к. через ОГИЗ уже получил согласие на бумагу и выпуска этой книги на свет, работа эта должна быть закончена в срок не более 15­17 дней, а когда закончите книгу, зайди комне и уничтож все сведения, которые тобой мне переданы. На этом мы и разошлись.                 /подпись/.

Вопрос: Какие террористические задания вами получены от Бархаша?

Ответ: Заданий террористического характера я от Бархаша ни каких не получал, т.к. между нами на эту тему разговоров ни каких небыло                                     /подпись/.

Вопрос: Кого Вы знаете из членов этой к­р организации?

Ответ: Мне известны следующие лица входившие в эту к­р организацию: Бархаш Л.Л., Корзун О., Абалаков В.М., Слуцкин С., Харлампиев и я                  /подпись/.

Вопрос: Откуда вам известно, что выше названные вами лица являются членами к­р организации?

Ответ: О том, что эти лица в ходят в к­р организацию мне известно со слов Бархаша, который во время дачи моего согласия работать в этой к­р организации заявил, что кроме нас с тобой примут также участие и вышеперечисленные мной люди                                                                                                                                                              /подпись/.

Вопрос: Вы говорите не всех участников к­р фашистской организаци, по этому я требую от вас правдивых показаний.

Ответ: Кроме выше перечисленных мной лиц больше я никого не знаю из членов этой к­р организации, это я говорю сущую правду                                                                /подпись/.

Вопрос: Скем Вы из членов вашей к­р организации имели связь кроме Бархаша?

Ответ: По к­р работе я нискем связан небыл, т.к. работа с книгой уменя отнимало все свободное время которым я располагал, правда в 1937 году мне очень часто приходилось видеться с Харлампиевым но разговаривать на тему о к­р деятельности мне неприходилось, т.к. небыло подходящего момента.                                            /подпись/.

Вопрос: Ставился ли перед вами со стороны Бархаша вопрос о втягивании новых людей в к­р организацию?

Ответ: Такого вопроса Бархаш передомной не ставил.                                   /подпись/.

Вопрос:При обыске во время вашего ареста было найдено 12 шт. боевых патрон от браунинга, где Вы их взяли?

Ответ: Патроны мной были найдены в комнате моего дяди Иоффе после его смерти ... об этих патронах которые я нашол знает тетка София Анатольевна Гинзбург, брат Борис Леопольдович Левинсон, и которые мной хранились без всякого умысла хранятся они около 10 лет                                                                                                          /подпись/.

Показания записанные в протоколе с моих слов верны и мной лично прочитаны                                                                                                                                                                  /подпись/.

                Допросил                                                                                           /подпись/ Андриянов

            Следователь Андриянов на допросе подгонял показания Толи под полученные им ранее показания от арестованных Толиных друзей и знакомых. Анатолий замыкал цепочку преступников, подтверждая их показания и изобличая себя. Следователь получил то, что ему было нужно. По этой причине этот потокол допроса начинает и завершает собой следствие: никаких повторных допросов или очных ставок и т.д. и т.п. не было. Сведений из протокола допроса и патронов было достаточно для вынесения приговора.

            При первом ознакомлении с протоколом становится очевидным. что следователь не только составлял вопросы, но и сочинял нужные ему ответы так, чтобы в них содержалось подтверждение ранее полученных показаний на допросах других арестантов. Таким образом, все ниточки сводились в клубок зловещего заговора против всего СССР.

            Называл ли Толя имена членов контрреволюционной организации, или Андриянов вписывал их сам ­ неясно. На первой странице протокола появляется фамилия Л.Л. Бархаша. Я никогда его не видел, но очень часто слышал о нем от Толи. Я знал также и о том, что они начинали писать книгу об альпинизме. Лев Львович Бархаш был в то время известным ученым, профессором, одним из организаторов альпийского спорта в СССР. Он сотрудничал в то время с “вождем“ советского альпинизма Крыленко, Генеральным Прокурором СССР, главным обвинтелем в известных Сталинских процессах 30­х годов. Крыленко сам был расстрелян. Не исключено, что сезон охоты на альпинистов был открыт именно с Крыленко. Насколько мне известно, Анатолий был в этой цепи последним арестованным, после него не был арестован никто из его друзей и знакомых альпинистов. Во всяком случае, после его ухода я больше об арестах среди его друзей не слышал. Если бы аресты после него еще были, мы бы наверняка об этом узнали потому, что я в то время уже начал искать его следы, постоянно поддерживая контакы с кругом его друзей­альпинистов.

            В деле имеется два текста допроса: один, приведенный выше, записан рукой неграмотного следователя Андриянова, другой ­ перепечатан и исправлен на машинке. После каждого ответа и в низу каждой страницы ­ подпись Толи. Подпись везде выглядит небрежно, наскоро, неуверенно и непохоже на его нормальную подпись “Ан. Левинсон“.           Первая страница этого допроса выглядит так:

Фотокопия  7

            Последним вопросом допроса был вопрос о патронах. Когда я вспоминал о наличии в деле этой зловещей улики, мне она представлялась наиболее веской и опасной. Доказать, что у него никогда не было пистолета, и что патроны не предназначались для головы товарища Сталина, было практически невозможно. Совершенно неожиданным было для меня упоминание фамилии дяди Иоффе в ответе Толи на вопрос о патронах. Ответ полностью удовлетворил следователя Андриянова, и допрос на этом был прекращен. Толя, либо забыл, откуда патроны, либо умышленно приписал их принадлежность покойному дяде.

            Я же хорошо помнил, откуда взялись эти патроны, пролежавшие 10 лет в моем ящике со всяким хламом. Они принадлежали некоему Макарову (имени и отчества его я не помню). Он снимал у нас в квартире койку в конце 20­х годов. Тогда отец был без работы, тринадцатилетний Толя лежал в больнице с менингитом, и мама фактически жила с ним в палате клиники. Мы продавали домашнюю утварь, еще сохранившуюся от дореволюционной жизни. Закладывали наиболее ценные вещи в ломбард. Толину свободную койку в нашей комнате сдали приехавшему в Москву откуда­то из провинции на специальные курсы коммунисту. С этим Макаровым мы частенько беседовали. Я тогда очень увлекался географией и рассказывал ему о дальних странах. Хорошо помню, как однажды я рассказал ему о Баб­эль­Мандебском проливе, соединяющем Индийский океан с Красным морем. Он разразился громким хохотом, когда я произнес название этого пролива. Он мне не поверил, но когда я ему показал на карте название, чтобы он сам прочитал ­ он захохотал еще громче. Прошло уже 60 лет, но мне кажется, что я все еще слышу его раскатистый хохот. Когда Макаров съехал, я обнаружил забытую им пачку патронов.

             Адольф Абрамович Иоффе был завзятым коммунистом с дореволюционных времен. Он был ближайшим соратником Троцкого до последнего дня своей жизни. В ноябрьские дни 1927 года, когда Троцкий был изгнан из партии, и троцкизм был предан анафеме, Адольф Абрамович застрелился у себя в спальне. Судя по рассказам, он был единственным товарищем Троцкого, который уговаривал его не выступать с балкона гостиницы “Националь“ во время демонстрации, посвященной 10­летию октябрьской революции (7 ноября 1927 года). Это выступление и послужило началом кампании Сталина против троцкизма. До этого Иоффе был дипломатом и в качестве посла находился в Китае, Японии, Германии, Австрии. Он был также членом Центрального и Всесоюзного исполнительных комитетов.

            Могила Иоффе находится на Новодевичьем кладбище на 1­м участке, в 45 ряду за номеом 21. На могиле установлена мраморная доска с надписью: “Иоффе А.А. 1883­1927“. Чуть ниже сделана приписка: “Володечка, сын мой...“ Об этой приписке стоит рассказать особо.

            Иоффе был с дальних времен женат на одной из моих многочисленных тетушек, Марии Михайловне Гиршберг. В семье ее звали Муся. Это была очаровательная и умная женщина. Она была редактором журнала “Пионер“ и всегда была окружена московскими детскими писателями. Чаще других у нее в доме бывал тогда еще начинающий С.Я. Маршак. В те годы мне довелось жить в семье Иоффе. Мои родители отдали меня Мусе по причине крайней нужды. К тому же мы были очень дружны с сыном Адольфа Абрамовича и тети Муси, Волей, моим ровесником. О Воле я и раньше слышал много восторженных отзывов: о его уме и воспитании. Я познакомился с ним, когда семья Иоффе закончила период пребывания заграницей и осела в Москве в Леонтьевском переулке прямо напротив особняка Станиславского, где спустя 10 лет начнется моя артистическая жизнь. Окна квартиры Иоффе выходят прямо на окна дома Станиславского. За крайним правым окном расположена спальня Иоффе, где он застрелился. Восьмилетний Воля извлек из стены пулю, убившую отца, укрепил ее на цепочке и повесил себе на шею, поклявшись отомстить Сталину за смерть отца. Л.Д.Бронштейн (Троцкий) был любимым человеком в семье Иоффе, кумиром Воли и Муси и частым гостем этого дома. Воля полностью унаследовал от отца преданность Троцкому и его идеям.

            Несмотря на свои 8 лет Воля был очень даровитым и образованным мальчиком, и, прежде всего, политически. Дом их был всегда начинен политической литературой, им прочитанной от корки до корки. Воля был свидетелем домашних бесед Троцкого с отцом и впитывал как губка все, что говорилось в доме. Воля много путешествовал вместе с отцом и уже тогда немного владел немецким, французским и японским языками. У него было много книг на этих языках. До сих пор не могу забыть книгу Жюль Верна “Таинственный остров“ на французском языке. Фолиант в красном переплете, килограм в 5 весом, с роскошными во всю страницу широкой книги цветными иллюстрациями. Тогда я впервые познакомился с этим автором и изучал сюжет произведения по картинкам, не умея читать по­французски.

            А какие у него были игрушки из разных стран! Роскошный продовольственный магазин со всеми аттрибутами, включая миниатюрные весы, денежные знаки и кассовый аппарат. Такая же у него была и аптека. А разрисованный красными драконами китайский тамбурин! Одной из моих самых любимых игрушек был, как будто, настоящий гоночный автомобиль. К нему полагались шлем, очки, водительские краги и звучный клаксон. Я наряжался и выезжал на Леонтьевский и катался мимо Германского посольства, расположенного на противоположной стороне рядом с домом Станиславского. Часть мостовой, прилегавшей к зданию посольства, была покрыта асфальтом, что было удобно для катания. Милиционер, дежуривший у посольства, косо поглядывал на меня. Пока я наслаждался этими сказочными игрушками, Воля часами читал, по преимуществу, политичскую литературу: детская уже к тому времени была прочитана.

            После смерти Адольфа Абрамовича и переезда на новую квартиру в конце 1930 года Муся была арестована как вдова троцкиста. Воля остался один под опекой своего дяди, Доди Гиршберга, и няни Фроси, очень любившей Волю, а заодно и меня, когда я у них жил в доме. Последние годы обучения в школе Воля устраивал на уроках истории скандальные дискуссии с преподавателем, нагло, по Волиному мнению, искажавшем идеи Льва Давидовича Троцкого. Воля приносил в школу книги Троцкого из своей, по непонятным причинам, не конфискованной чекистами библиотеки. Он зачитывал сочинения своего кумира на уроках истории, несмотря на протесты преподавателя. Его не трогали до окончания школы. В день получения аттестата зрелости его уже ждали дома сотрудники НКВД. Воля был поначалу выслан в Томск на вольное поселение. Там он поступил в Томский университет на исторический факультет, где тут же организовал троцкистскую группу, за что и был вновь арестован. На этом его след теряется. Об аресте Воли мне рассказала годы спустя хозяйка дома, в котором квартировал Воля последние дни его жизни на свободе в Томске. Там мне пришлось побывать в 1941 году.

            Муся провела 26 лет в лагерях, с 1930 по 1956 г. После реабилитации она поселилась под Ленинградом, в городе Пушкин. Муся приехала в Москву, отыскала и восстановила могилу Адольфа Абрамовича и сделала ту самую надпись на доске, тем самым символически похоронив своего сына. В конце 70­х годов мне довелось узнать по “Радио Израиля“, что Муся эмигрировала в Израиль.

            Возможно, вспомнив историю самоубийства Иоффе и про пулю, висевшую как пепел Клааса на груди у Воли, мой брат приписал найденные в моем ящике стола патроны покойному Иоффе.

            Допросом, произведенным в день ареста, собственно и заканчивается следствие. Никаких очных ставок с кем­либо из членов “к.­р.“ организации не производилось. Андрянова не смутило расхождение показаний Семеновского с показаниями Анатолия о том, что он был завербован Бархашем в декабре 1937 года, тогда как Семеновский утверждал, что Анатолий был им завербован в начале 1936 года. Так или иначе, Лейтенант Березкин составил, капитан Папивин согласился, и майор Якубович утвердил “Обвинительное заключение“ спустя пять дней после ареста, 15 февраля 1938.

В этом документе впервые указывается место содержания Толи: Таганская тюрьма.

Фотокопия  8

* * *

            А в стенах дома на Леонтьевском, как совсем в ином мире, жили хозяева и мы, молодые ученики большого учителя. Станиславский и Мария Петровна Лилина, увлеченные своим любимым делом, которому отдали всю свою жизнь, мало замечали происходящее за стенами своего особняка. Долетающие до них слухи об арестах воспринимались ими с наивностью. Однажды (и навсегда) был арестован студиец, репетировавший роль Яши в “Вишневом саде“, занятия по которому вела Лилина. Когда ее оповестили об аресте “Яши“, как его все тогда называли, она с очаровательной детской наивностью отреагировала так:

            ­ Какой способный мальчик! За что же его так? Надо их попросить, чтобы его приводили на репетиции, пока они не убедятся, в его невиновности.

            Однако, “Яшу“ так на репетицию никогда и не привели...

            Была также известна история с арестом личного повара Станиславского. Он много лет готовил на всю семью Константина Сергеевича на кухне дома на Леонтьевском. Станиславский, зная его еще с далеких дореволюционных времен, когда повар держал буфет в Художественном театре, был убежден в его честности и безупречном поведении. Он ждал его возвращения со дня на день. Прошло несколько дней тщетного ожидания. Станиславский позвонил Сталину. У него при необходимости была налажена прямая связь с секретарем Сталина. Станиславский только сообщал свое имя, и секретарь соединял его с самим Сталиным, иногда проявлявшим снисхождение к людям культуры, часто даже посещая некоторые театры. Станиславский пожаловался Сталину на то, что вот уже несколько дней он ничего не может есть по причине ареста своего повара, готовившего ему уже 40 лет. Станиславский ручался за своего повара как за наичестнейшего человека, не совершившего никаких преступлений, дал личные гарантии Иосифу Виссарионовичу в невиновности повара, ­ и к вечеру того же дня повар был дома.

            Другая история о том, как тиран благоволил к работникам искусства была рассказана директором студии И.А Рафаиловым. Перед открытием нового учебного года в студии не было нужного количества веревок для оснащения учебной сцены. Как это часто случалось, вдруг тот или иной товар оказывался дефицитным. Директор пожаловался на это Станиславскому, тот позвонил Сталину, и веревки были доставлены в студию в тот же день.

            Когда над В. Мейерхольдом сгущались тучи, травля в прессе шла жестокая, и его театр был ликвидирован, первым, да и единственым, кто протянул ему руку помощи был Станиславский. На третий день после закрытия театра, Мейерхольд появился на занятиях в нашей студии, сидел мрачный, ни на что не реагируя, захватив свой орлиный нос в кулак. Таким он запечатлелся в моей памяти. После каждого занятия он удалялся в кабинет Станиславского и вел с ним долгие беседы с глазу на глаз. Через некоторое время Станиславский поручил ему постановку оперы в своем Оперном театре. И лишь только когда Станиславский скончался 7 августа 1938 года, Мейерхольд был арестован и уничтожен, а его супруга, З.Райх, была убита у себя дома. Покровительство Станиславского наверняка продлило жизнь Мейерхольда и его супруги на некоторое время.

            Иногда мы приглашали в студию известных актеров с согласия Станиславского. Никто не мог отказаться от этого приглашения, поскольку речь шла о приглашении в дом самого Станиславского. Так, в один из вечеров мы пригласили А. Остужева. Он в то время с большим успехом играл в Малом театре Отелло и Уриеля Акосту. Станиславский говорил нам:

            ­ идите смотреть Остужева. Это последний из крупных мастеров искусства представления. Учитесь у этих мастеров высочайшей технике слова, мастерству владения им.

            Категорически не принимая метод работы Малого театра, он очень уважительно отзывался о мастерстве его актеров вообще и Остужева, в частности. Встреча с ним на Леонтьевском заслуживает подробного изложения.

            Делегация, состоящая из трех самых красивых девиц студии и со мной впридачу, направилась к Остужеву домой. Он встретил нас в засаленном холщовом халате с напильником в руках. Он любил слесарное дело, и мы застали его за работой. После церемонии представления девицы прокричали ему в ухо (он был тогда уже немного глуховат) приглашение Станиславского посетить его студию. Реакция старика была самой восторженной. Он почитал это большим счастьем, признался, что это было его давней мечтой и выразил готовность явиться в день и час, назначенные ему Константином Сергеевичем. В конце февраля он пришел в студию. Но, как это частенько бывало, Станиславский простудился и не смог присутствовать на встрече. Когда Остужев узнал, что Станиславский приносит свои извинения, что не может присутствовать и просит провести встречу без него, отчаянию Остужева, казалось, не было предела. Он буквально стонал своим чарующим, незабываемым голосом:

            ­ Я же все время жил предстоящей встречей с Константином Сергеевичем! Я готовился к ней. Это же мечта моей жизни! Я опустошен! Я не могу...

            На нашу настойчивую просьбу остаться хотя бы просто поговорить о театре, за жизнь, про что угодно, он отвечал:

            ­ Нет, нет, господа! Я не могу, простите! Ну вы поймите... я не в состоянии.

            С большим трудом усилиями наших девиц он был затащен прямо в шубе в зал, где все было приготовлено ко встрече с ним. Не в состоянии более сопротивляться нашей настойчивости, он скинул с себя шубу на стул. Нехотя, явно идя на неприятный для себя компромисс, с довольно кислым выражением лица, ни о чем предварительно не уговорившись, он начал читать речь Отелло в сенате:

            ­ Достойные почтенные сеньоры

              И храбрые начальники мои!

              Что дочь увел у этого я старца...

            Но, вдруг, бывает же такое, гаснет свет! Остановка. Ропот недовольства в зале. Через некоторое время выяснилось, что во всем переулке нет света ­ где­то авария, чего на Леонтьевском не случалось никогда. Выход был найден: с подоконника кабинета Станиславского взяли два тяжелых канделябра со свечами, внесли в зал, зажгли и ...

            ­ Достойные почтенные сеньоры

              И храбрые начальники мои!

              Что дочь увел у этого я старца...

            Бах! Свет зажегся. От резкого его включения возникла пауза. Погасили теперь ненужные свечи. Водворилась тишина...

            ­ Достойные почтенные сеньоры

              И храбрые начальники мои!

              Что дочь увел у этого я старца...

            Бах! Свет снова погас. Дело приобретало какой­то трагический характер. Мы опасались, что с несчастным Остужевым случится истерика от всего, что происходит в доме Станиславского. Кто­то предложил опять зажечь свечи и выключить электричество вообще. Зажгли свечи, щелкнули выключателями.

            ­ Достойные почтенные сеньоры

              И храбрые начальники мои!

              Что дочь увел у этого я старца...

            Остужев начал в четвертый раз с той же интонацией. От трагического до смешного ­ один шаг. В зале кто­то хихикнул, не сумев удержаться. Далее все приняло иной оборот. Остужев остановился, посмотрел вокруг себя, увидел причудливые тени от свечей на стенах, увидел за собой колонны “Онегинского зала“ (так назывался зал, где создавался знаменитый спектакль­опера “Евгений Онегин“), различные нагроможденные за его спиной предметы для оформления репетиций: пни, скамейки, кусты, табуретки и т.п. После некоторого раздумья Остужев сказал:

            ­ Я вам прочту монолог скупого рыцаря Пушкина.

            И начал безо всякого перехода, сразу включившись в предлагаемые обстоятельства:

            ­ Как молодой повеса ждет свиданья

              С какой­нибудь развратницей лукавой

              Иль дурой, им обманутой...

            Он сыграл весь монолог. Именно не прочел, а сыграл... Сидя в первом ряду, я видел его жуткие глаза и скрюченные пальцы. У меня мороз бежал по коже. Как впоследствии выяснилось, не один я испытал это чувство. По окончании монолога он взял свою шубу и удалился, оставив нас в оцепенении. Никто не мог просить его остаться. Он удалился в полной тишине ­ аплодисменты были просто неуместны. Мы сидели ошарашенные.

* * *

            Итак, 10 февраля Толя был арестован, 15 февраля обвинен, и 23 марта ему был вынесен приговор:

Фотокопия  9

            В моих руках лежала бумажка, с записью о том, что мой брат был приговорен к расстрелу... Смертный приговор был вынесен через шесть дней после дня рождения Толи (17 марта ему исполнилось 25 лет). Приговор был записан в протокол 284 за номером 27. До него было 26 человек, а сколько значилось в списке после? О том, что выписка составлена верно, свидетельствует подпись подполковника Кирина, по­видимости, наводившего порядок в архиве КГБ перед готовившейся массовой реабилитацией в 1955 году. Никаких заявлений о пересмотре дела, протестов или просьб о помиловании и тому подобных документов, дававших, хоть и временно, хоть и малую, но все же надежду, в папке судебного дела нет. Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал.

            Две вещи в этом документе привлекают внимание:

            Во­первых, приговор был вынесен не “тройкой“, а “двойкой“: заместителем Народного Комуиссара Внутренних дел и Прокуророрм СССР. О “тройках“часто говорили в ту пору шепотом: “Всех судят особые совещания, состоящие из трех человек, без адвокатов, свидетелей и судебных процедур, как при нормальном судебном деле. Здесь зачитывается обвинительное заключение, и объявляется приговор, 10­15 минут, ­ и ты покойник!“ Почему же Толю судила “двойка“?

            Во­вторых, что это за приказ НКВД от 25 июля 1937 года, на который ссылается это постановление? Не был ли это один из приказов с указанием выполнять новые контрольные цифры раскрытых политических преступлений и смертных приговоров. Как впоследствии стало известно, подобные разверстки с нормативами рассылались НКВД по всей стране. Разверстки выполнялись со всей прилежностью, т.к. от них зависела либо награда “За беспощадную борьбу с врагами народа“ либо обвинение за “потерю бдительности“ со всеми страшнейшими последствиями, слишком хорошо известными самим выполняющим эти нормативы чекистам.

            На следующей странице следственного дела меня ожидал новый удар ­ “Выписка из акта“. Маленький клочок бумаги.

Фотокопия  10

            Этот документ открыл мне, что мой брат был расстрелян 7 апреля, 58 лет тому назад. В моем календаре прибавилась еще одна траурная дата ­ 7 апреля. К тому же ­ это дата моего рождения, мне исполнилось тогда девятнадцать лет. Именно этот день мне запомнился особо потому, что в студии мы держали экзамен. Это была сдача Константину Сергеевичу большой и очень важной работы.

* * *

            К Станиславскому давно обращались с настоятельной просьбой написать типовую программу обучения системе для высших театральных школ. Их было не мало, и обучали там актерскому мастерству по “системе Станиславского“. Все понимали и трактовали систему по­разному. Слухи об этом доводили Константина Сергеевича до отчаяния. “Все напутают,“ ­ сердился он. Система преподавалась в театральных училищах, как обязательный предмет. “Актерское мастерство” как термин исключали из программ, его заменяли термином “Система Станиславского”. Система внедрялась, можно сказать, насильственным путем! Появилась целая группа, как Станиславский их тогда называл, “вульгаризаторов”. Некоторые из “знатоков“ называли себя учениками Станиславского, даже если им в жизни посчастливилось всего лишь пару раз встретиться с ним. Все это порождало путанницу в головах учащихся,  ироническое отношение к “великому делу“, анекдоты, насмешки, и в результате ­ дискредитацию.

            Литературы по системе практически никакой не было. Книга Станиславского “Моя жизнь в искусстве”, несмотря на ее глубокое содержание и огромное значение в истории отечественного театра и прочие ее достоинства, не могла служить учебным пособием для преподавания системы.

            Книга “Работа актера над собой” появилась на свет позже, тогда он ее еще только писал. Да и когда она, наконец, вышла в свет, она вряд ли могла бы послужить достаточным подспорьем для преподавания системы. Мне кажется, что избранная Станиславским литературная форма этой книги и увлечение автора разработкой образов студийцев, обучающихся в “некоей“ студии, сильно мешают пониманию существа дела. Книга не имела ни достаточного успеха ни широкого распространения. Мне не приходилось слышать, что кто­то ведет свои занятия по системе, пользуясь этим пособием.

            Самое главное заключается в том, что в самой природе этой науки как, впрочем и каждой науки, заложено непременное движение вперед, постоянное развитие идей, совершенствование приемов и поиск новых путей для достижения главной цели ­ создания идеальных условий для подсознательного творчества актера. Поиск кратчайшего пути к нему. Это все и составляет смысл и цель этой науки. Система была задумана Станиславским, и велась уже подготовка двух других книг : “Работа актера над собой в процессе перевоплощения”, а также сборник упражнений для развития и тренировки элементов системы, работы над внутренним и внешним аппаратом актера “Тренинг и муштра”. Работу над сборником упражнений выполнила ассистентка Станиславского по Студии Л.П.Новицкая, которая опубликовала подобную книгу для самодеятельных театральных коллективов.

            Тревожила Станиславского также проблема терминологии. Он постоянно мучительно искал точного определения того или иного явления, положения. Термин “физическое действие“ или “метод физического действия” его не удовлетворял. Этот термин был, по его мнению, все­таки, не точен. Может быть, точнее “психо­физическое действие”? Но ведь и тут не включено “сквозное действие”, а эти два понятия “сквозное”и “физическое” тесно связаны между собой.

            Одним словом, нужда в программе обучения системе в то время была очевидна. Однако Станиславский отказался писать типовую программу: “Все напутают! Не буду писать, я ее покажу“. Так возникла идея создания целой серии спектаклей под названием “Программа“. Конечно, спектаклем в полном смысле слова это представление назвать нельзя, но, тем не менее, оно, помимо важнейшей профессиональной пользы, несло в себе великолепные зрелищные элементы. Напряженная тишина в зале зачастую прерывалась дружным смехом и аплодисментами. Спектакль представлял интерес не только для будущих и настоящих профессионалов, не только для педагогов театральных училищ, но и для любого постороннего зрителя. Мы играли этот спектакль в 1938­39 гг. многократно в Доме Актера, ВТО, ЦДРИ и многих других площадках. В марте 1938 г. в помещении МХАТа им. Горького мы демонстрировали свою “Программу” для делегатов XVIII съезда партии. Как можно догадаться, зрительный зал состоял на 99 % из людей, к театру не имеющих никакого профессионального отношения. Это, если не ошибаюсь, была наша первая встреча с нетеатральной аудиторией. Восторженный прием сопровождал нас целый вечер. Для нас это был не только праздник, но и открытие.

            Сценарий создавался ассистентами Станиславского по Студии и под его непосредственным руководством и редакцией. Полагаю, что текст этого сценария сохранился в архивах Станиславского или у кого­либо из его ассистентов. Безусловно, этот документ представляет большой интерес, и опубликовать его было бы весьма полезным делом. Я же, по памяти, могу восстановить лишь отдельные его эпизоды и ход подготовки этого спектакля.

            Задуманый план состоял из пяти спектаклей по всем 5­ти годам обучения, но реализован не был в связи со смертью Станиславского 7 августа 1938 года. Первый год обучения актерскому мастерству (системе) от момента приема студентов в студию до зачетных экзаменов по окончании учебного года был поставлен.

            В 1937 году в Студии уже шел 3­й год обучения. Изучение метода драматическим отделением происходило на материале пьес Чехова “Три сестры”, Шекспира “Гамлет” и других произведений классического репертуара. На оперном отделении репетировали “Чио­Чио Сан” Пуччини, “Виндзорские кумушки” Николаи и др. Небольшая группа студийцев, набранная в 37­м году на места отсеявшихся по тем или иным причинам, проходила курс первого года обучения. Нам же выпала вся основная работа по подготовке “Программы”. На последнем этапе репетиций подключилась большая группа студийцев­основоположников. Им предстояло участие в центральном эпизоде “Программы”, уроке по системе ­ демонстрация различных упражнений, импровизации и пр.

            На почти пустой планшет сцены выходил ведущий ассистент и держал очень краткую речь о том, что сейчас будет показано (одна­две минуты). Занавес медленно закрывался и, сомкнувшись, тут же двигался в обратном направлении, не останавливаясь ни на секунду, и ... на сцене уже сидело стройными рядами 50­60 студийцев­“абитуриентов”. Моменту этого рассаживания и необходимым перегруппировкам студийцев уделялось во время занятий особое внимание. Это должно было делаться в абсолютной тишине. Не допускалось никакого, даже малейшего, шума, ни стука стульев об пол, ни топота ног, никаких разговоров. И пока это не было достигнуто ­ занятия не начинались. Поначалу мы тратили на это немало времени, впоследствии же это делали мгновенно и безошибочно. Пустяк? Нет! Это способствовало созданию определенной атмосферы, имеющей важное значение. Это дисциплинировало, мобилизовало внимание, придавало занятию характер некоего “святого действия”. Мы пытались хитрить, подбивая ножки стульев сукном, но это нас не спасало, все равно приходилось это повторять, организуя себя тщательным образом. Маленькое нарушение тишины приводило к повтору, причем, с возвращения к исходному положению по тем же правилам. И так, порой, многократно.

            Появление большой толпы студийцев “во мгновение ока”, спокойно сидящих на стульях в непринужденных позах, как бы, сидящих здесь уже 2­й час, производило впечатление, вызывая реакцию в зале. К слову, о позах. Сидение на занятиях было так­же строго регламентировано. Учащийся должен был сидеть свободно (ни в коем случае не вольяжно или в развалку, положив ногу на ногу, или расставив их в разные стороны и т.д.). Сидеть, следовало без напряжения, расслабив мышцы, не участвующие в поддержании формы, т. е. свободно и красиво. Нарушение этого правила вызывало резкое и строгое замечание Константина Сергеевича.

            Так что подобное начало программы не было бессмысленным постановочным трюком, которые Константин Сергеевич, как известно, ненавидел, как бы талантливо этот трюк не был придуман и исполнен. Это было наглядной демонстрацией одного из элементов системы. На сцене сидели “абитуриенты”.

            Первый эпизод ­ прием в Оперно­драматическую студию носил, по­истине, драматический характер. Ну кто не стремился попасть к Станиславскому?! Конкурсы доходили до чудовищных размеров ­ 600 человек на место!! Это могло носить скорее характер лотереи, чем экзаменов. Для того, чтобы “промесить” такую массу желающих в два месяца, была нужна целая армия экзаменаторов, и тут, по инициативе Константина Сергеевича, был опять­таки применен трюк не ради трюка, а во имя сверхзадачи, которой была подчинена вся деятельность Студии, задачи, упомянутой выше.

            Была создана анкета из 8­9 вопросов, на которые абитуриент должен был письменно ответить. Типичные анкетные вопросы задавались ради одного, главного, во имя чего и был придуман весь этот процесс. Где­то в середине значился, вроде бы, закономерный вопрос: ради чего вы идете в театр? Вопрос на вид безобидный, естественный, но коварный. Станиславскиий читал только этот ответ, все остальные его не интересовали. Ответы были забавные. Я однажды заглянул в одну из анкет и прочел такой ответ на этот вопрос: “Я работаю на складе в ЦУМе. Работа тяжелая, в подвале плохой воздух, нет достаточной вентиляции. Врач нашел у меня плохое состояние легких и посоветовал переменить профессию”. Возможно, что за подобного рода ответом, скрывался талант автора, кто знает , но этот человек, по мнению Станиславского, не был пригоден для дела, во имя которого создана Студия. Встречались высокопарные ответы, типа: “Хочу служить великому Искусству!” или “Не мыслю жизни без сцены!”. Такие ответы тоже не устраивали Станиславского.

            После первого анкетного тура оставалось всего 75­80 человек на место. Далее шло собеседование, примерно на ту же тему, что давало новый поток отсеявшихся, и только лишь тогда начинались просмотр и прослушивание. К этому моменту на одно место претендовало уже 5­10 человек. Первые два тура давали новый отсев и вот оставалась группа абитуриентов (2­3 человека на одно место), и тогда приступали к ежедневным занятиям с ассистентами, которые готовили их к третьему, последнему туру перед Станиславским. Занятия шли примерно около двух месяцев. В процессе этих занятий ассистенты могли изучить молодых людей достаточно хорошо со всех сторон: и художественной, и этической. Этому последнему качеству предъявлялись особые требования. Допускались к экзаменам только с дипломом десятилетки с ограничением возраста до 22 лет, а главное ­ актеры из театров ни в коем случае не допускались. Их было много, их вылавливали и исключали из списков беспощадно. Нужна была свежая, не тронутая творчески, “девственно чистая”, талантливая молодежь, способная на эксперимент, на поиск, на тяжелый труд. Прошедшие третий тур допускались к общеобразовательным экзаменам по всем дисциплинам, предусмотренным положением Народного Комитета Просвещения для гуманитарных ВУЗов.

            Итак, прием в Студию. Собеседование. Ассистент задавал сидящим на сцене те самые анкетные вопросы, а мы отвечали наиболее типичными, набранными из анкет, хранящихся в архиве, ответами. Эта часть программы была заранее срепетирована.

            По окончании опроса­собеседования сцена очищалась так же же бесшумно, и начиналась демонстрация показательных уроков, проводимых соответствующими педагогами Студии по различным творческим дисциплинам: сценическая речь, ритмика, движения, акробатика и т.д. Уроки носили полуимпровизационный характер. ”Хороша та импровизация, которая сто раз срепетирована”. Студийцы были разбиты на постоянные группы: одни демонстрировали ритмику, другие ­ акробатику и т.д. Естественно, подбирались лучшие, из владеющих тем или иным элементом. Между уроками, в “переменах”, по сцене проносились лозунги, которые должны были висеть на стенах учебного заведения. “Отрабатывай З и С“ или “Хорошая дикция ­ вежливость актера” или “Надо трудное сделать легким, легкое ­ привычным, привычное ­ красивым” или, наконец “На нашем языке искусства знать ­ значить уметь”.

            Преподавание всех дисциплин в Студии должно было, по мере возможности, связываться с творческой деятельностью студийца. Например, отрабатывая техническое овладение ритмикой, ­ делать не механические упражнения, а стараться их увязывать с работой воображения и фантазии, включая эти упражнения в этюды, в которых сочетается техническая и творческая работа. Не на всех занятиях и не всегда это удавалось, но когда это было удачно сделано, работа становилась крайне увлекательной и давала чудесные результаты. Многое здесь зависело от иициативы студийцев и способностей педагога; не все педагоги в равной степени были к этому подготовлены.

            Естественно, центральное место в “Программе” занимал урок системы длившийся иногда более двух часов. Этот урок носил импровизационный характер. Установлена была только программа и разделы, посвященные тем или иным элементам системы. Сами же упражнения и задания были разными, да и сама группа студийцев, состоящая из 10­12 человек, была переменная. Если обычное студийное занятие проходило всегда “интимно”, без какого­либо зрителя, исключая педагога, то психологическая и мышечная свобода студийцев не встречала препятствий. Но здесь, на сцене, при полном зрительном зале обрести эту свободу было сложным делом. Сохранить атмосферу урока, а не представления, трудно. Но при полном подчинении себя выполнению того или иного этюда, либо упражнения минут на 10 ­15, это удавалось и тогда... начиналось удивительное представление.

            Одно из самых трудных и увлекательных упражнений по тренировке внимания (важного элемента системы) ­ широко известное во всех театральных учебных заведениях упражнение “печатная машинка”. Русский алфавит распределяется по буквам среди участников двух команд, человек по 5­7. Каждый получает по 5­6 букв, в зависимости от числа студийцев в каждой команде. Далее задается какой­либо всем известный текст, чаще известные стихи длиной в шесть­восемь строк, не более. Начинается соревнование групп по печатанию выбранных текстов буквами. Каждая буква отпечатывается хлопком в ладони тем, кому она принадлежит, конец слова ­ ударом правой ноги об пол всей командой. “Опечатки” или задержки установленного ритма печатания влекли за собой штрафное очко и переход права печатания к другой команде. И так до тех пор, пока весь заданный текст не будет четко, без ошибок, в хорошем ритме отпечатан до конца. Упражнение требует предельной мобилизации внимания. Соревновательный элемент и система премий в виде конфет, печенья или пропусков на очередной спектакль во МХАТ, придавали этому упражнению высокую степень азартности.

            Воспроизведение этого упражнения на сцене в присутствии зрителей при условии, что тексты всякий раз иные, по заданию из публики. Состав команд и их рассадка не были обусловлены, что исключало возможность подготовиться заранее. А если к этому присовокупить необходимость довести упражнение до абсолютного результата (это непременное правило), то станет понятной трудность этого задания и его полезность. Надо сказать, что студийцы делали это прекрасно. Зрители превращались в “болельщиков”, остро переживали ошибки и дружно приветствовали победителей.

            В урок были включены и упражнения, тренирующие фантазию. Например, этюд со следующими условиями: войти в комнату, поднять с пола спичечный коробок и укусить свою руку или спеть первую строку арии Ленского ­ “Куда, куда вы удалились?”. Эти условия должны быть включены в придуманный сюжет, где все эти поступки и слова арии были бы взаимно связаны и оправданы, и уж, конечно, понятны без комментариев. На размышление давалось пять секунд. На занятиях в Студии мы хитрили, медленно устанавливая выгородку и, как бы, готовясь к задуманному сюжету, дожимали его содержание, используя драгоценные секунды. А на сцене перед зрителями задача усложнялась.

На долю тех, кто делал эти упражнения хорошо, и выпадало участие в этом упражнении: мы стремились показать Студию в лучшем качестве.

            После небольшого антракта начиналось второе отделение “Программы” ­ экзамены по актерскому мастерству (системе) по окончании первого года обучения, демонстрация отработанных за год этюдов. Лучшие работы студийцев, созданные в первый год обучения, подвергались дальнейшему совершенствованию на протяжении последующих лет обучения. Идя на очередное занятие Станиславского, скажем, по “Трем сестрам”, всякий из студийцев рисковал попасть в тяжелое положение. После окончания работы по намеченному плану Константин Сергеевич мог сказать:

            ­ Ну­тес! А теперь уважаемый N, покажите­ка ваш этюд “Моцарт и Сальери” (работа двухгодичной давности).

            И не дай бог, если он замечал какое­либо ухудшение в исполнении этого этюда, или обнаруживал, что работа над ним заброшена. Все хорошее, что когда­то было сделано в виде импровизации, должно доводиться до шедевра, на который способен студиец. Никакого диллетанства! Компромиссы не допускались.

             При огромной загрузке текущей работой, многими специальными и общественными предметами, надо было постоянно работать над тем, что было сделано год или два назад. Мы трудились с раннего утра до позднего вечера и были счастливы! Разные чувства сопровождали процесс учебы, печальные и веселые, и даже, подчас трагические, со слезами, однако, усталости не бывало. Молодость? Не только! И молодость может утомлять. Ясность задачи, увлекательность цели, наличие идеи ­ вот неисчерпаемый источник сил. И ответственность не перед кем­нибудь, а перед самим Станиславским! Сознание этой ответственности, а иногда даже и ощущение страха, мобилизовало чрезвычайно! Можно сказать: “и за страх, и за совесть”!

            Первым и довольно продолжительным этюдом второго отделения был “Цирк”. Любопытен процесс создания этого этюда. Три­четыре раза в неделю, на занятиях с ассистентом объявлялся “Цирк”. Все бесшумно садились (а если шумно, то усаживание повторялось до тех пор, пока не была достигнута полная тишина) по периметру комнаты, образуя в середине “арену”. Назначался очередной шпрехшталмейстер, и под музыку (на рояле импровизировал прекрасный пианист) он выходил на арену. Музыка затихала, и он объявлял первый номер по своему собственному усмотрению, называя его жанр и фамилию артистов­исполнителей. Тут же раздавалась соответствующая музыка, и назначенные исполнители выходили парадно на “манеж” ­ antre! ­ и начинали делать. На размышление ­ секунды. В течение 40­45 минут успевали выступить все, по­нескольку раз и в разных жанрах. Не занятые в очередном номере, обязаны были аплодировать “смертельным трюкам”.  Создавалась атмосфера циркового представления. Аплодисменты в цирке были естественным исключением из правила, запрещающего аплодисменты, каким бы хорошим не было бы выступление студийца. Первым зачинателем аплодисментов в “цирке” был сам Станиславский. У меня сохранилось фото, где хохочущий Константин Сергеевич аплодирует очередному номеру. Это, правда, не мешало ему потом разгромить этот же номер за грязное исполнение, безвкусицу или еще за что­нибудь. Лучшие выступления брались на заметку и поступали в работу. Таким образом, из груды этих импровизаций было отобрано 8­9 номеров, и из них было составлено цирковое представление. Как же тяжел был этот труд! Тяжел и прекрасен! Представление почти целиком пало на группу “новеньких” под управлением нескольких человек из “стариков“.

            Итак, “Цирк“! Шпрех провозглашает:

            ­ Наездница на диком берберейском жеребце! Наездница ­ Вилькомирская, жеребец ­ Роксанов!

            На манеже появляется “дикий жеребец” с привязаной к палке пышной, из папиросной бумаги, гривой. Прижав к боку локоть и выставив вперед сжатый кулак, согнутый в кисти (копыта), сотрясая гривой и похрапывая, он делает несколько кругов по манежу, пока наездница в импровизированном костюме, раскрыв широко руки, демонстрирует нам своего партнера­коня и с улыбкой принимает аплодисменты. Пластика движения цирковой лошади, постановка головы и даже выражение глаз точно подсмотрены и присвоены исполнителем. Это уже “номер“. Но вот наступает решительный момент, наездница должна вскочить на жеребца. Решение мизансцены было простым и эффектным. Чуть глубже от середины “манежа” стоял стол с положенным на него матрацем от дивана или спортивным матом. Наездница бежит на перерез движению коня, через “манеж”, как это делается в цирке, и догоняет его в тот момент, когда конь влетает под стол, и выставляет вперед из­под стола палку с гривой. Наездница на коне, грива трясется в такт продолжающейся скачке. Закончив очередное ”антраша” на лошади, наездница соскакивает с коня на “комплименты”, лошадь выскакивает из­под стола и продолжает свой бег вокруг “арены”. И так несколько раз. Затем, ­ поклон, и номер закончен. Точно уловленные движения животного, пластика и манера поведения цирковой звезды на манеже и на лошади, и юмор, серьезный юмор, наличие элемента пародии, а также узнаваемость происходящего на “манеже”, ­ все это вызывало восторг зрителей. Это результат кропотливой, двухлетней работы, наблюдений и тщательного отбора наиболее выразительных средств.

            Затем появлялся неизменный коверный с дрессированным верблюдом. Студиец­верблюд выходил в обычном своем нарядном костюме с галстуком, за который его вел коверный. Согнутый в пояснице “верблюд“ со скрещенными за спиной руками, как у конькобежца, с устремленными в зал скучными, полусонными глазами и с медленно двигающейся жующей нижней челюстью, был очень убедителен. Мне представляется, что это было одно из лучших выступлений в “Программе”.

            Мне повезло ­  я принимал участие в пяти номерах программы “Цирк”: я был боксером с невидимым противником (3 раунда), виртуозом­ксилофонистом, крафт­акробатом, принимал участие в массовом номере укрощения смешанной группы хищников в роли тигра и был жонглером. В те времена в настоящем цирке был популярен жонглер по фамилии Махлин. Его номер отличался не только рекордными достижениями, но и отчаяным ритмом. Его манеру, ритм и выход на комплименты, я взял за основу. Само­собой разумеется, никаких предметов у меня в руках не было, но обязанность моя состояла в том, чтобы зритель должен был их видеть. Для этого нужна была очень чистая и точная работа с мнимыми предметами. Кстати, это было одно из самых полезных упражнений в системе. Мы много раз его повторяли на наших уроках и добиались высокой точности ощущения предмета, бесконечно заставляя проверять все манипуляции с самим предметом и без него.

            ­ Ваша нитка резиновая, ­ критиковал Станиславский пришивающего пуговицу студийца. ­ Она ­ то длинная, то короткая. Вы невнимательны!

            Это были мои первые встречи с публикой. Не могу забыть гробовую тишину в зрительном зале, когда я, взгромоздившись на стул, стоящий на столе, насадив поднос с рюмкой вина и кипящим самоваром на вершину чудовищно высокого шеста, подымал его, устанавливал конец шеста на лбу, затем брал в руки подаваемую мне гитару и наигрывал на ней, стараясь петь на итальянском языке (мое цирковое имя было Ромео) куплет неаполитанской песенки : “Ах, ты окно откройся”. Разумеется никакой гитары у меня в руках не было, как и, впрочем, не было никакого итальянского языка. Но как напряженно следила за моим выступлением толпа! В тот момент, когда эта вся пирамида, стоящая на голове, начинала падать, я вынужден был прервать свою песню дрожащей нотой. В зале ахали женские голоса, но все заканчивалось благополучно. Движением вперед я предотвращал катастрофу, сбивая шест с головы резким ударом руки. Помощник ловко ловил шест. Я пассировал падащий на меня поднос с рюмкой и самоваром. Это был финальный трюк, а до него было много всякого: бросание шариков, бумерангов в зал, игра с мячом, катающимся по моему телу, я ловил на рюмку, зажатую между зубами, бросаемый мне мяч из публики и т.п. и т.д.

            Тут я совершил для себя некое ошеломившее меня открытие: ведь это все обман! У меня нет ни одного предмета в руках, я не умею бросать даже три шарика, не говоря уже о балансе с шестом или игрой с мячом, но мне верят, волнуются, переживают и радуются успеху. Верят, конечно­же, потому, что верю я. А я верю потому, что я ощущаю и вижу внутренним зрением предмет, я точен во всех движениях, и они тысяу раз проверены. Я очень внимателен, иначе так легко “соврать”. Как приятно, а, главное, полезно иной раз открывать давно открытые истины, и на собственном опыте убеждаться в их вечности! Полезно потому, что это уже на всю жизнь!

            Итак, 7 апреля 1938 года я держал экзамен: в этот день Станиславский принимал наш “Цирк”. Сидя в читальном зале архива 60 лет спустя, потрясенный совпадением этих дат, я вспоминаю, что к этому дню у меня на затылке вызрел огромный фурункул. На экзамен я пошел с повязкой на шее. Станиславский заметил это и долго расспрашивал меня о моем здоровье, предлагал перенести экзамен на другой день. Я уверял его, что это пустяки, и я вполне здоров и готов делать все, что положено. После моего напряженного выступления, уже дома, фурункул прорвался, вызвав обильное кровотечение и резкую боль. Теперь же в архиве меня до головокружения поразила мысль о том, что, может быть, именно в этот момент прозвучал выстрел в затылок, и пролилась моя кровь дважды: дома и в подвале Таганской тюрьмы...

* * *

            Сейчас, вспоминая эти дни и счастливую жизнь на Леонтьевском, понимаешь, что на этом фоне не могла прийти мысль о том, что именно в это время, где­то в боксах НКВД мучается мой брат. Возможно, что Толя был сильно избит в первый же день пребывания на Лубянке. Но возможно и другое: он мог быть убит в этот же день. Только теперь мы можем надеяться, что его гибель была мгновенна, и ему не пришлось пройти через весь ад НКВД. Может, он пережил только первый допрос, на листах протокола которого еще имеется его подпись как последнее робкое сведение о нем...

* * *

            В первых числах мая 1938 года был назначен зачет по мастерству актера, или, как мы тогда говорили, по Системе. Группа студийцев драматического отделения Студии показывала Станиславскому первый и второй акты “Трех сестер” Чехова. Это была работа Михаила Николаевича Кедрова, который репетировал более полутора лет почти ежедневно. Один­два раза в месяц работу показывали Станиславскому и репетировали у него, на Леонтьевском, при его участии. По существу, показ “Трех сестер” был экзаменом, подведением итогов двухгодовой работы группы студийцев третьего курса.

            Обычно каждое занятие со Станиславским в большом зале привлекало огромное количество гостей. Присутствовали самые различные люди: артисты МХАТа, не оторвавшиеся от Станиславского, артисты других московских театров, режиссеры Москвы и периферии, художники, студенты ГИТИСа и других театральных учебных заведений, работники Народного Комиссариата просвещения, вплоть до самого Наркома, ученые ­ ближайшие помощники академика Павлова, сотрудничавшие со Станиславским в области изучения рефлексов, иностранные режиссеры и знаменитые артисты­гастролеры. В разное время на наших занятиях перебывало множество знаменитых гостей.

            Так что хотели мы того или не хотели, но наши рядовые рабочие репетиции со Станиславским превращались для нас в спектакли с  переполненным зрительным залом. Это создавало дополнительные трудности для студийцев. Уже само присутствие Станиславского было для нас волнующим фактом. Каждую встречу с ним мы тщательно готовили, а тут еще полный зал посторонних зрителей, да, к тому же, весь наличный состав двух отделений Студии со всеми педагогами и ассистентами. Все стены, подоконники, углы и щели большого зала были буквально залеплены людьми. В жаркие дни было душновато, но окна открывать не разрешалось ­ Константин Сергеевич боялся сквозняков.

            Станиславский отлично понимал наше состояние на его уроках и весь учебный процесс требовал от студийцев полной свободы и раскрепощения, отсутствия даже слабого намека на какое­либо представление. Пользуясь своим могучим авторитетом и силой педагогического гения, он умело разрушал эту мнимую рампу, которая невидимо пролегала между нами и зрительным залом, самым простым приемом: он втягивал в нашу работу зрителей.

            ­ Делайте, делайте все! Вам это тоже полезно, ­ обращался он к стоящим вдоль стен гостям, невзирая на их именитость, звания и должности. ­ Беспредметные действия учат железной логике и последовательности, развивают воображение, а без этого не может быть настоящего искусства.

            ­ Я вам обещаю потом позировать, а сейчас делайте вместе со всеми, ­ говорил он, обращаясь к художнику, писавшему с него портрет.

            ­ И вы тоже делайте. Чтобы руководить искусством, надо знать его технологию. Делайте! ­ придирался он к гостям больше, чем к нам.

            Не подчиниться ему было невозможно. Минут через десять­пятнадцать все, и студийцы и зрители, усердно вдевали воображаемые нитки в воображаемые иголки, брились, листали воображаемые книги, надевали и снимали воображаемые пиджаки. То и дело слышался голос Станиславского:

            ­ Врете! Нитка­то у вас резиновая, будьте внимательнее.

            ­ Не верю, не вижу вашей бритвы...

Рампа рушилась, создавалась единая рабочая атмосфера.

            Но сегодня был зачет. Спектакль. Стало быть, и рампа, пусть мнимая (играли на полу большого зала), но была. И зал был переполнен. И, тем не менее, это не помешало Станиславскому проделать с нами такое, что поначалу ошеломило не только исполнителей, но и тех, кто наблюдал со стороны. У меня в первые минуты, не скрою, было состояние ужаса и возмущения безумным поступком Константина Сергеевича.

            В спектакле я выполнял функции помощника режиссера, совмещая их с воспроизведением всех шумов, да еще с исполнением бессловесной роли гостя­офицерика, входящего к Прозоровым в финале акта, когда, Андрей целует Наташу, точно по ремарке Чехова. Задолго до начала экзамена я установил на полу большого зала всю довольно сложную выгородку, в которой репетировали два года, и которая была обжита актерами за многие и долгие репетиции. Тут была и прихожая, и большая зала, и столовая, несколько дверей и окон, изображаемых двумя стульями, обращенными спинками друг к другу через небольшой интервал.

            В переполненный зал вошли Станиславский, Лилина, Соколова и самые солидные из гостей. Традиционный обряд приветствия:

            ­ Одну благородную женскую руку, одну благородную мужскую.

Все расселись.

            ­ Ну, пожалуйте­с.

            Актеры разошлись по местам: кто на “сцене”, в “декорациях”, а кто ­ на выход к дальним дверям. Я на своем посту с толстой пружиной на резонаторе для воспроизведения боя часов. В зале воцарилась тишина. И в это мгновение произошло ... Да что, собственно, произошло? Ничего! Произошло то, что могло произойти, да и происходило тысячи раз: один из исполнителей вышел на “сцену” и немного передвинул стул, на котором ему предстояло сидеть и который, как ему показалось, стоял не так, как бы ему следовало бы стоять. И все! Спектакль еще не начинался, “занавес” еще был закрыт, и все шло по допустимым правилам. Однако, прозвучал грозный голос:

            ­ Стоп!

            Я как помощник режиссера выскочил на сцену выяснять причину отбоя и получить новую команду к началу. Станиславский сидел в кресле мрачный, насупившийся. Я стоял перед ним. В пронзительной тишине замершего зала воцарилась долгая­предолгая пауза. Станиславский думал. Я, по­прежнему, ­ стоял и ждал. Две, три, четыре минуты ... Вечность.

            ­ Лёвинсон, пожалуйста, поставьте этот стол туда, эту дверь перенесите сюда, а ту дверь вон туда; банкетку отсюда перенесите туда... Большой обеденный стол поставьте к окну, а окно будет здесь...

            За минуту вся планировка квартиры Прозоровых полностью изменилась.

            ­ Всех исполнителей ко мне. Прошу внимания! Вход с улицы будет здесь, это прихожая, это дверь в комнату Андрея, это окно на улицу, там столовая, а здесь ­ гостиная. Ясно? Прошу начинать.

            Боже, что он делает?! У меня замерло сердце от волнения за товарищей, за стыдобище, которое сейчас произойдет. Он ставит всех нас под удар!

            Кедров молча сидел рядом со Станиславским, слегка побледневший и неподвижный, как памятник, а в смежной комнате “за кулисами” творилось что­то несусветное. Все, перебивая и не слушая друг друга, на сдавленном шепоте пытались за считанные секунды до начала перепоставить весь акт заново и сговориться кто где будет стоять, кто где ­ сидеть, когда тот выйдет, а этот уйдет ... Кругом все шипело, шикало, спорило, у девушек наворачивались слезы на глаза, а из зала неслось:

            ­ Лёвинсон, почему не начинаете?

            ­ Сейчас, Константин Сергеевич, одну секунду... Ребята, идите на места, надо начинать.

            ­ Лёвинсон, в чем дело? Начинайте!

            ­ Сейчас начинаем... Ребята, по местам...

            ­ Лёвинсон, начинайте! Почему не начинаете?

            ­ Уже Константин Сергеевич, все... Сейчас начинаем... Братцы, ну давайте... Теперь все равно уже не успеете...

            ­ Лёвинсон, начинать! ­ это уже громовым голосом. Пришлось начинать.

            Человек, имеющий хоть малейшее отношение к театру, поймет, что значит оказаться в подобном положении. То, что стало давно привычным и обжитым за долгие репетиции, к чему привыкли и приноровились, все это полетело в тартарары. Что же это будет? При полном­то зале зрителей, и каких... Мы погибли! Буквально с таким настроением мы приступили к показу.

            Ну, мое положение было самым легким: я по репликам буду давать бой часов, крик петуха, звонки в дверь, стук кровельщиков, покрывающих крышу соседнего дома и т. д., а под конец акта войду во входную дверь (она теперь вон там) и уроню горшок с цветком, увидя целующихся на банкетке Андрея и Наташу, если, конечно, они там будут. А если нет, как­нибудь их найду. Но это будет уже конец, а до него еще столько произойдет... Да и дойдем ли мы до конца? Не запутаемся ли где­нибудь по дороге? Положение моих товарищей было незавидно.

            Я, сидя на своем посту у дверей в зрительном зале, мог наблюдать за всем происходящим на сцене и за самим виновником этой катавасии ­ Станиславским. Артисты, взволнованные, раскрасневшиеся, с безумными блуждающими глазами заняли свои новые места. Часы в моем исполнении пробили полдень, по моему же сигналу вдалеке прокукарекал петух, и представление началось...

            Перепланировка сцены, произведенная мною под руководством Станиславского была сделана, не знаю умышленно или случайно, таким образом, что некоторые узловые места квартиры Прозоровых, где должны были играться центральные сцены, расположились так, что участникам этих сцен, иногда главных, приходилось сидеть либо спиной, либо в три четверти поворота к публике. Поэтому, первые минуты действия у бедных артистов “горели” спины, плечи, затылки. Ну как же это? Вести монолог или важную сцену спиной к зрителям... Но приходилось...

            Постепенно это препятствие начало преодолеваться. Раз такие нам поставлены условия, то так и играем, а если вам плохо видно ­ пеняйте на Станиславского. К моменту выхода Вершинина к новым условиям начали привыкать и артисты и зрители. Жители дома Прозоровых и их гости понемногу осваивались с новой географией квартиры и со всеми “коммуникациями”. Все постепенно приходило в соответствие с предлагаемыми обстоятельствами пьесы.

            Надо сказать, что мои товарищи хорошо справлялись с ролями на репетициях. В доме царила подлинная атмосфера именин, праздника в хорошей дружной семье. За окнами ощущалась весна, и какое­то дуновение свежего весеннего ветерка все время присутствовало в квартире Прозоровых. А уж когда садились за праздничный стол и начиналась возня с выбором мест, а потом звон посуды, шутки, шум голосов, смех, возгласы и т. д., то получалось все так правдиво, что вам казалось, будто вы подсматриваете в дверную щель, как веселятся люди. Или что вы здесь находитесь в качестве гостей в этой милой компании. Такое настроение давалось ценой многих усилий Кедрова и всех участников спектакля. Многочисленные этюды, импровизации на заданную тему предшествовали результату. Я очень любил смотреть эти сцены и сейчас больше всего волновался за них: теперь­то уж конечно все это не состоится, тут не до атмосферы, когда у артистов дрожат колени и блуждают глаза...

            Зрители переживали вынужденную экзекуцию так же мучительно, как и актеры, смотрели напряженно, с чувством сострадания к исполнителям. Аудитория все понимала. Самые опасные сцены были еще впереди, а пока что вошел Вершинин.

            Предлагаемые обстоятельства его прихода совпали с действительными. Он в квартире Прозоровых впервые. Его блуждающие глаза, ищущие, где Ирина, где Ольга, куда сесть, кто оказался за спиной, где гостиная, где столовая? Это совпадение создало поразительную достоверность происходящего. По залу прошел вздох облегчения, зрители начали улыбаться, а потом и откровенно смеяться. Лицо Станиславского, до того момента безысходно­мрачное, вдруг засветилось, в глазах засверкали искорки, его пухлые губы растянулись в улыбку. Исполнители, сперва не понявшие, что происходит, начали понемногу понимать. На сцене стали возникать импровизированные,  неожиданные ситуации. Суматоха и нелепые мизансцены встречи Вершинина с семьей Прозоровых оказались, как ни странно, необыкновенно художественными. Никакому режиссеру и в голову бы не пришло так поставить эту сцену.

            Начался праздник, и праздничное настроение не покидало нас до конца акта. Все, как­бы, оттаяли ­ и актеры и зрители, всем стало легко и весело. Было впечатление, что какой­то невидимый шлюз открылся, и освобожденный поток хлынул и устремился в свое русло. Многие последующие сцены прошли совсем не так, как они игрались на репетициях. Свежесть исполнения наполнила акт радостью весенних именин. И те сцены, за которые я особенно волновался, прошли на редкость шумно и заразительно. Так и тянуло пойти туда, в столовую и сесть в компанию за стол.

            Как весело было смотреть на все происходящее со своего поста, смотреть на улыбающегося Станиславского, на добрые лица педагогов, гостей, и студийцев. И я смеялся и плакал от радости сопричастия к этому празднику.

            Я вышел, уронил горшок с цветком, и действие окончилось.

            Станиславский после небольшой паузы (аплодисменты были не положены) пригласил всех исполнителей в зал, все расселись перед ним полукругом и приготовились слушать. Лицо его было очень серьезным. Он обвел всех участников взгядом и начал говорить:

            ­ Сегодня вы одним глазом заглянули туда, куда я вас веду.

            При этом двумя пальцами слегка приподнял край скатерти своего круглого столика, как если бы он вел нас именно под стол. И вдруг лицо его стало жестким, суровым, и тембр голоса пришел в соответствие с этим выражением.

            ­ Как это так? При таком положении стула актер играть может, а при эдаком он уже играть не может? Разве для воспитания таких артистов создана Студия? Разве на это нам Партия и правительство отпускают такие огромные деньги? Народные деньги!

            Затем он развил мысль о том, какое огромное внимание уделяет Партия искусству, какое придает ему важное значение. На мгновение остановился и, обратясь к сидящему рядом директору Студии негромко спросил:

            ­ Я все правильно говорю?

            Я часто был свидетелем того, как Станиславский, сформулировав какую­нибудь политическую мысль, тут же, у директора (все­таки член партии) проверял ее правильность. Видимо, политиком он считал себя слабым. После того, как кивком головы ему давали понять, что все в порядке, он продолжал.

            Сегодня он говорил долго и увлеченно. Говорил о том, что артист театра будущего должен настолько овладеть искусством сценического действия, что его логичная, последовательная и непрерывная линия действия всякий раз непременно будет приводить, при любых условиях, к работе подсознания. К этой высшей цели, ради достижения которой и существует новейшая система. Говорил он много и долго. Я не записывал тогда и сейчас жалею об этом. По памяти же я способен восстановить только основную мысль, да и то лишь в том виде, как усвоил ее лично я. Тут остается лишь уповать на прилежание тех, кто, возможно, не ленился записывать и когда­нибудь опубликует свои записи.

* * *

            А наша семья тогда все ждала возвращения Толи или, хотя бы, получения какой­либо вести от него. Мы жили предположениями о его судьбе, составленными по скупой информации, передававшейся тихим шепотом, чтобы не попасть в разряд “болтунов“. Была такая неписанная статья, по которой моя тетя, Цецилия Бернгардовна, была арестована в 1938 году после расстрела ее мужа, заместителя Народного Коммиссара Морского флота Вячеслава Ивановича Зофа. Она пробыла в Армавирской тюрьме 6 лет.

            Мать бегала после работы по тюрьмам. Она обошла все справочные окошки НКВД Московского городского, областного и центрального управлений. Была в приемной М.И.Калинина несколько раз. Нам казалось: ну еще 2­3 недели, ну месяц, ну, в крайнем случае, год, ­ и вернется, ведь ни в чем же не виноват. Тем более, что негодяя Ежова сменил добрый сталинский соратник Берия. Ему были неоднократно написаны письма. Того и гляди получим благоприятный ответ. Однако, ни в одной из тюрем Москвы брат не числился. Это тревожило и обнадеживало одновременно: раз ничего не говорят, значит дело еще идет. А как дело закончится, ­ либо отпустят, либо сообщат приговор. В течение многих лет мать продолжала свои поиски, даже после получения первой официальной справки о том, что Анатолий был сослан в “отдаленные лагеря без права переписки“ 29 июля 1939 года. Когда мы с мамой пришли в справочную Калинина и показали этот документ, нам ответили, что такого приговора в уголовном кодексе не существует.

            Приговор к расстрелу был 23 марта, приведен в исполнение он был двумя неделями позже. А только полтора года спустя пришла повестка о ссылке в отдаленные лагеря. На всех трех документах подписей чиновников либо нет, либо они неразборчивы, без указания фамилий и должностей. Эти офицеры Красной армии, члены партии и ответственные работники НКВД уже тогда, вероятно, чувствовали или догадывались, что совершают преступление. Позже стало известно, что “без права переписки“ означало смерть. Об этом многие догадывались уже в то время, но не хватало сил в это поверить.

Фотокопия  11

            Мать в это также не верила и продолжала надеяться на возвращение Толи вплоть до своей смерти в 1981 году. С 1928 года моя мать, имея среднее медицинское образование, располагая дипломом фельдшерицы и имея огромный клинический опыт, работала массажисткой в Кремлевской больнице. Узнав об аресте Толи, она ждала увольнения. В числе ее пациентов бывали высокопоставленные чиновники советской и партийной власти. Мать часто посещала их на дому, оттирая и массируя тела их жен, да, подчас, и их самих. Она также совмещала функцию массажистки с работой дежурной медсестры, проводя процедуры, назначаемые лечащими врачами. Среди ее пациентов в клинике были такие знаменитости, как Станиславский, дежурство у постели которого сыграло важную роль в моей жизни, писатель Н.Островский, Кемаль Ататюрк ­ президент Турции, находящийся с визитом в Москве, Нобиле ­ известный итальянский воздухоплаватель, заболевший в Москве гриппом по дороге на Северный полюс, Джамбул ­ известный на весь СССР акын, который, несмотря на свои 90 лет, все заманивал ее к себе в постель, думая, что она ­ подарок от гостеприимного русского народа ему как желанному гостю. И вот среди прочих оказался и Ульрих ­ Председатель Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Мама неоднократно рассказывала о его любезном и дружественном отношении к ней.

            Не знаю, каким чудом после ареста Толи, мама проработала в Кремлевской больнице еще более полутора лет. То ли это был брак в работе НКВД, то ли ее высокая квалификация, профессиональные качества и знание немецкого и польского языков, то ли уважение доктора Левина, главного врача Кремлевской больницы. Во всяком случае что­то спасало ее от немедленного увольнения. Она честно работала и ни к кому из своих высокопоставленных пациентов за помощью не обращалась. Но когда судьба ее свела с человеком, которому достаточно было пальцем пошевелить, ­ и сына бы выпустили, она не выдержала. Неделю она не могла решиться и, наконец, попросила Ульриха узнать о судьбе ее сына. Это был последний день ее работы в больнице. Доктор Левин вызвал ее на следующее утро в кабинет и сказал:

            ­ Гертрудочка, я ничего не могу сделать...

            После смерти Сталина наши поиски продолжались. Следующая серия документов в дерматиновой папке начинает процесс посмертной реабилитации Толи спустя 17 лет после расстрела. В начале была моя просьба в Прокуратуру пересмотреть дело Толи, поданная мной в 1954 году. Затем была встреча с подполковником Савельевым и, наконец, жалоба с повторной просьбой сообщить мне о судьбе брата:

ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ СОЮЗА СССР

От гр­на ЛЕВИНСОНА Бернгарда Леопольдовича.

Заслуженного артиста РСФСР

проживающего по 3­й Мещанской ул.

дом ¹8 кв.9 г. Москва:

ЖАЛОБА

                Мною 24 июня 1954 года было подано заявление в Прокуратуру (ул. Кирова) с просьбой пересмотреть дело моего брата, ЛЕВИНСОНА Анатолия Леопольдовича, 1913 года рождения, студента Московского института инженеров транспорта им. Сталина, арестованного МО НКВД 9 февраля 1938 года (дело ¹2­6­7976­40).

                В том же заявлении я просил сообщить мне о его судьбе в настоящее время.

                Подполковник САВЕЛЬЕВ, который занимался этим делом, в марте с.г. дал мне следующий ответ:

...“ для пересмотра дела Вашего брата нужны основания. Напишите мне Ваши показания по существу дела, дающие повод дело пересмотреть...“

                В течение 17­ти лет со дня ареста моего брата до сего времени ни я, ни кто­либо из членов нашей семьи не могли дознаться в чем же конкретно обвинялся мой брат.

                На мою просьбу ознакомиться с делом, или, хотя бы, устно изложить его вину, т. САВЕЛЬЕВ ответил отказом.

                 На вопрос же о судьбе его, жив ли он или нет, подполковник САВЕЛЬЕВ предложил мне написать новое заявление в КГБ, где

...“ если сочтут нужным, то мне сообщат о его судьбе“...

                Получение такого ответа через год после подачи заявления меня абсолютно не удовлетворяет, а такая постановка вопроса, когда требуют показания по существу дела, а суть дела держат в тайне, является просто абсурдной.

                Со своей стороны могу сказать следующее:

                Всю свою жизнь (я 1919 г. рождения) и до минуты ареста я жил со своим братом бок­о­бок.

                Могу поручиться всей своей совестью, как коммуниста и гражданина, что никакого преступления против Родины ни при каких обстоятельствах мой брат совершить не мог и, безусловно, не совершал.

                Очень прошу Вашего содействия в пересмотре дела моего брата и, по возможности, более скорого выяснения его судьбы.

                Семнадцатилетняя неизвестность судьбы близкого человека приводит в отчаяние.

                Если он погиб, ­ просьба пересмотреть его дело  п о с м е р т н о.

                                                               подпись                (ЛЕВИНСОН Б.Л.)

13 августа 1955 года.

            Ответа мы никакого не получили. Однако, машина заработала. Первый с 1939 документ по делу Толи ­ это “Справка по архивному делу ¹ 739649“, написанная от руки 7 июля 1956 года:

СПРАВКА

По арх. след. делу ¹ 739649

По делу проходит:

Левинсон Анатолий Леопольдович, а не Бернгардович, 1913 г.р. ур. г. варшава. Проживал 3я Мещанская ул. д. 8, кв. 9. работал ­ студент У­та инженеров транспорта им. Сталина.

                Арестован 9 февраля 1938 года. УНКВД Московской области. Осужден 23 марта 1938 года Комиссией НКВД СССР к ВМН. Приговор исполнен 7 апреля 1938 года.

Отец ­ Левинсон Леопольд Бернгардович

Мать ­ Левинсон Гертруда Анатольевна

Брат ­ Левинсон Бернгард

Данных об объявлении родственикам о смерти Левинсона А.Л. в деле не имеется.

12.07.56                               Опер.уполн.                         подпись неразборчива

            Далее, в ответ на запрос, копии которого в деле не имеется, Архив КГБ получает справку из отделения милиции о регистрации смерти Толи. Сокращением ВМН обозначалась Высшая Мера Наказания ­ расстрел.

                МВД ­ СССР                                                                                      СЕКРЕТНО экз. ¹ 1

УПРАВЛЕНИЕ МИЛИЦИИ

                г, Москвы

УМВД по Московской области

                П Р О                     НАЧАЛЬНИКУ УЧЕТНО­АРХИВНОГО ОТДЕЛА УКГБ

25 июля 1956 г.                  ПРИ СМ СССР ПО ГОРОДУ МОСКВЕ

¹ 2­9­2­706с                                                        ПОДПОЛКОВНИКУ                        тов. ФАДЕЕВУ

на ¹ 6­1­1643 от 16­УП­1956 г.

Паспортно­регистрационный отдел УМВД гор. Москвы сообщает, что в органах ЗАГС гор. Москвы за период 1946­1947 г. регистрация смерти ЛЕВИНСОНА Анатолия Леопольдовича не производилась.

                               ЗАМ НАЧАЛЬНИКА ПРО УМ гор. МОСКВЫ

                                               ПОДПОЛКОВНИК МИЛИЦИИ

                                               подпись                                                               (АНДРЕЕВ)

            Копии следующего интересного документа я, к сожалению, не имею. Это просьба сотрудников Учетно­архивного отдела КГБ Букурова и Корнеева в спецотдел Внутренних Дел об оформлении фальшивого документа о причинах смерти. Этот документ появился в ответ на запрос НКВД о регистрации смерти за период 1946­1947 гг. 4 августа.

Управление КГБ при Совете Министров                                СЕКРЕТНО

СССР по гор. Москве      Учетно­архивный отдел

4 августа 1956 г.

¹ 6­ж­3011

г. Москва                                            Начальнику 1­го Спецотдела УМВД Моск. Обл.

                                                               полковнику Кириллову И.А.

                Просим произвести отражение в оперативно­справочных картотеках спецотделов МВД СССР и УМВД Моск. Обл. на осужденного к ВМН 23 марта 1938 г. Комиссией НКВД СССР Левинсон А.Л. 1913 г. рождения, г. Варшава о том, что УКГБ при СМ СССР по Москве смерть Левинсон А.Л. зарегистриривана в октябре 1946 г. в ЗАГС­е Балашихинского района от крупозного воспаления легких.

                Заявление и переписка о регистрации смерти находится в архивно­следственном деле ¹ 739469 по обвинению Левинсона А.Л.

Начальник Учетно­архивного отдела УКГБ при СМ СССР по гор. Москве                                                                             подполковник Букуров

Начальник отделения, пом. оперуполномоченного

                                              капитан Корнеев

            Спустя 5 дней выносится “Заключение по архивно­следственному делу“ моего брата:

                                               “УТВЕРЖДАЮ“

НАЧАЛЬНИК УПРАВЛЕНИЯ КОМИТЕТА ГОСБЕЗО­

ПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР по

                ГОРОДУ МОСКВЕ  ПОЛКОВНИК              (БЕЛОКОНЕВ)

11 августа 1956 года

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

(по архивно­следственному делу ¹ 739649)

Город Москва, 1956 года, август “9” дня.

Я, старший следователь Следственного отдела Управления КГБ при Совете Министров СССР по городу Москве майор ВОЛКОВ, рассмотрев материалы архивно­следственного дела N 739649 на Левинсона Анатолия Леопольдовича и жалобу его брата Левинсона Б.Л., ­

                                                               НАШЕЛ :

УНКВД Московской области 9 февраля 1938 года был арестован

                                                               ЛЕВИНСОН АНАТОЛИЙ ЛЕОПОЛЬДОВИЧ,

                                                               1913 года рождения, уроженец гор. Варшавы,

                                                               еврей, гр­н СССР, беспартийный, с неза­

                                                               конченным высшим образованием, прожи­

                                                               вавший в гор. Москва и являвшийся 

                                                               студентом Московского института

                                                               инженеров железнодорожного транспорта.

                На следствии ЛЕВИНСОН обвинялся в том, что “являлся активным участником контрреволюционной фашистско­террористической и шпионской организации”.

                / л.д. 1 /

                В предъявленном обвинении ЛЕВИНСОН виновным себя признал и на допросе показал, что являлся членом контрреволюционной организации, существовавшей среди альпинистов города Москвы, в которую был вовлечен в начале декабря 1937 года БАРХАШЕМ ЛЬВОМ ЛЬВОВИЧЕМ.

                Из числа участников контрреволюционной организации ЛЕВИНСОН назвал КОРЗУНА, АБАЛАКОВА, СЛУЦКИНА и ХАРЛАМПИЕВА, о чем ему стало известно со слов БАРХАША.

                / л. д. 13­17 /

                В ходе расследования к делу была приобщена выписка из протокола допроса арестованного по другому делу СЕМЕНОВСКОГО В.Л., который показал, что лично вовлек ЛЕВИНСОНА в контрреволюционную организацию.

                Однако, показания СЕМЕНОВСКОГО противоречивы и неконкретны. Так, в начале допроса он заявил, что ЛЕВИНСОН им был вовлечен в 1935 году, но в этом же протоколе он показал, что ЛЕВИНСОНА знал с 1936 года, и далее заявил, что сам вовлек его в организацию в начале 1936 года.

                / л. д. 18­21 /

                Постановлением НКВД СССР и Прокурора СССР от 23 марта 1938 года ЛЕВИНСОН был осужден к ВМН. Приговор произведен в исполнение.

                / л. д. 23 /

                Согласно указанию Главной Военной Прокуратуры по делу ЛЕВИНСОНА была проведена дополнительная проверка материалов дела.

                / л. д. 24­26 /

                В ходе дополнительной проверки были просмотрены архивно­следственные дела на СЕМЕНОВСКОГО В.Л. и СЛУЦКИНА С.Г.

                СЕМЕНОВСКИЙ В.Л. был арестован 6 ноября 1937 года УНКВД Московской области и обвинялся в том, что являлся одним из руководителей контрреволюционной организации из числа альпинистов. В предъявленном обвинении он виновным себя признал и Постановлением комиссии НКВД СССР и Прокурора СССР от 20 февраля 1938 года осужден к ВМН.

                СЕМЕНОВСКИЙ, ЛЕВИНСОНА на следствии назвал в числе участников контрреволюционной организации, который был завербован в эту организацию лично СЕМЕНОВСКИМ.

                Однако, по делу СЕМЕНОВСКОГО, Прокуратурой СССР в 1956 году был вынесен протест, по которому дело на него подлежит прекращению за отсутствием преступления.

                / л. д. 27 /

                СЛУЦКИН С.Г. был арестован 1 февраля 1938 года УНКВД Московской области как участник контрреволюционной организации и Постановлением комиссии НКВД СССР и Прокурора СССР 23 марта 1938 года был осужден к ВМН.

                На следствии в предъявленном обвинении СЛУЦКИН виновным себя признал и показал, что в контрреволюционную организацию был вовлечен в 1936 году СЕМЕНОВСКИМ. По показаниям СЛУЦКИНА, ЛЕВИНСОН не проходит.

                / л. д. 32 /

                В ходе дополнительной проверки было установлено, что дело на БАРХАШ ЛЬВА ЛЬВОВИЧА, которого ЛЕВИНСОН назвал своим вербовщиком, определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 23 января 1956 года было прекращено за отсутствием состава преступления.

                / л. д. 28­31 /

                Компрометирующих материалов на ЛЕВИНСОНА по архивам МВД СССР и КГБ при СМ СССР в ходе проверки не получено.

                / л. д. 33­35, 47­49 /

                Таким образом, в ходе дополнительной проверки материалы архивно­следственного дела о преступной деятельности ЛЕВИНСОНА подтверждения не нашли.

                На основании изложенного, ­

                П О Л А Г А Л   Б Ы :       

                Архивно­следственное дело N 739649 на ЛЕВИНСОНА Анатолия Леопольдовича направить в Главную Военную Прокуратуру для вынесения протеста на предмет отмены постановления Комиссии НКВД СССР и Прокурора СССР от 20 февраля 1938 года в отношении ЛЕВИНСОНА А.Л. и прекращения дела на него в соответствии ст. 4 п. 5 УПК РСФСР.

“СОГЛАСНЫ”

                                               СТ. СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДСТВЕННОГО ОТДЕЛА УКГБ                                                                    гор. МОСКВЫ МАЙОР                / ВОЛКОВ /  

                                               НАЧ. ОТДЕЛЕНИЯ СЛЕДОТДЕЛА УКГБ г. МОСКВЫ

                                               МАЙОР                                                               / ИВАНОВ /

                                               НАЧ. СЛЕДСТВЕННОГО ОТДЕЛА УКГБ г. МОСКВЫ

                                               ПОЛКОВНИК                                    / БОРИСЕНКОВ/

            Двумя неделями позже Прокуратура требует от Верховного Суда прекратить дело:

                               приложение  028551       СЕКРЕТНО

                               03.09.1956 г.                                      экз. N 1

                               Военная Коллегия

                               Верхсуда ССС

                В ВОЕННУЮ КОЛЛЕГИЮ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР

П Р О Т Е С Т

(в порядке надзора )

                                                                                              по делу ЛЕВИНСОНА А.Л.

                По постановлению НКВД и Прокурора СССР от 23 марта 1938 г. расстрелян ­

                ЛЕВИНСОН АНАТОЛИЙ ЛЕОПОЛЬДОВИЧ, 1913 рождения уроженец гор. Варшавы, еврей, беспартийный, до ареста студент института инженеров транспорта.

                По обвинительному заключению ЛЕВИНСОН обвинялся в том, что он являлся участником антисоветской шпионской организации, которая якобы существовала среди альпинистов, и занимался шпионской деятельностью.

                Обвинение ЛЕВИНСОН основывалось на его показаниях и на показаниях арестованного СЕМЕНОВСКОГО.

                Проверкой, произведенной в 1956 году, установлено, что ЛЕВИНСОН был осужден необоснованно, ввиду следующих обстоятельств.

                На следствии ЛЕВИНСОН показал, что в антисоветскую организацию, существовавшую среди альпинистов гор. Москвы, его завербовал БАРХАШ.

                В ходе проверки установлено, что БАРХАШ, названный ЛЕВИНСОНОМ, как вербовщик, определением Военного трибунала Московского военного округа от 23 января 1956 года полностью реабилитирован .

                / л. д. 28­31 /

                Дело на СЕМЕНОВСКОГО, который уличал на следствии ЛЕВИНСОНА, после проверки направлено в Военную Коллегию Верховного Суда СССР с предложением о его прекращении на основании ст. 4 п. 5 УПК РСФСР.

                / л.д. 27 /

                Проверкой / ЛЕВИНСОНА / по архивам КГБ СССР данных о принадлежности к агентуре иностранных разведок не получено.

                / л. д. 33­35, 47­49 /

                Установлено, что руководившие следствием по делу на ЛЕВИНСОНА, ЗАКОВСКИЙ И ЯКУБОВИЧ ­ б. сотрудники НКВД, впоследствии были осуждены за антисоветскую деятельность и фальсификацию следственных дел.

                Имея в виду, что приведенные выше обстоятельства свидетельствуют о необоснованном осуждении ЛЕВИНСОНА, руководствуясь ст. 16 Закона о судоустройстве СССР, союзных и автономных республик,

                                                               П Р О Ш У :

                Постановление НКВД и Прокурора СССР от 23 марта 1938 года отменить и дело в отношении ЛЕВИНСОНА Анатолия Леопольдовича прекратить на основании ст.. 4 п. 5 УПК РСФСР.

Приложение: архивно­следственное дело N 739649 вместе с материалами проверки в I томе от н/вх. N 0133425 в том числе на I листе от н/вх. N 0140387, в адрес.

                За ЗАМ. ГЕНЕРАЛЬНОГО ПРОКУРОРА СССР

                ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ                                                            Е.В.АРСКОЙ

                “29” августа 1956 г.

                                                                                              7а­7976­40/080914

            Интересны две фамили: Заковский и Якубович. Первый утвердил “Постановление об избрании меры пресечения“ (Фотокопия 1). Второй утвердил “Обвинительное заключение“ (Фотокопия 7). Это, оказыватся, они придумали и дело и обвинение, и “впоследствии были осуждены за антисоветскую деятельность и фальсификацию следственных дел.“         Дело решалось осенью 1956 года. О деталях расследования нам ничего сообщено не было. Наконец, 15 декабря 1956 года было принято постановление о прекращениии дела за отсутствием состава преступления:

                                                               СЕКРЕТНО форма N 43

В Е Р Х О В Н Ы Й  С У Д  С О Ю З А  С С Р

ОПРЕДЕЛЕНИЕ N УН­ 014776/56

ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР

                В составе: Председательстующего Генерал­майора юстиции Степанова и членов полковника юстиции Воробьева и подполковника юстиции Коноплева рассмотрела в заседании от “15” декабря 1956 г. протест Генерального прокурора СССР на постановление НКВД СССР и Прокурора СССР от 23 марта 1938 года, на основании которого расстрелян ЛЕВИНСОН Анатолий Леопольдович, 1913 года рождения.

                Заслушав доклад тов. Воробьева и заключение ком. Главного Военного Прокурора постановление юстиции тов. Курокина, военная коллегия                                                        

                                                               УСТАНОВИЛА:

                Левинсону вменялось в вину то, что он являлся участником антисоветской шпионской организации, которая существовала среди альпинистов гор. Москвы, и занимался сбором шпионских сведений.

Дополнительной проверкой установлено, что Левинсон привлечен к уголовной ответственности необоснованно, и его показания. в которых он признал якобы себя виновным, не соответствуют действительности.

                Из материалов проверки раннее видно, что бывшие работники НКВД Заковский и Якубович, принимавшие участие в расследовании дела Левинсона, незаконно арестовали советских граждан, фальсифицировали на них уголовные дела, за что впоследствии были арестованы.

                Ввиду изложенного и находя протест обоснованным, Военная Коллегия Верховного Суда СССР

                                                               ОПРЕДЕЛИЛА:

                Постановление НКВД СССР и Прокурора СССР в отношении Левинсона Анатолия Леопольдовиа отменить и дело о нем прекратить за отсутствием состава преступления.

                                                               Председательствующий / подпись /

            Зимой я узнал от Толиных друзей­альпинистов, что в Москве объявился реабилитированный Л.Л.Бархаш. У меня пока еще не было никаких сведений о Толе со дня его ареста, кроме справки от 29 июля 1939 года о том, что он осужден и выслан без права переписки. В этой справке не была указана ни статья обвинения, ни срок, ни место ссылки. Когда я узнал о появлении Бархаша, я бросился на его розыски в надежде хоть что­нибудь узнать о брате. Свидание состоялось у него дома и произвело на меня крайне тяжелое впечатление.

            На мой стук в дверь отозвался хриплый мужской голос:

            ­ Кто там?

            ­ Мне нужен Лев Львович Бархаш.

            Дверь приоткрылась на длину цепочки, и через щель:

            ­ Что вы хотите?

            Мне показалось, что это был именно тот, кто мне нужен.

            ­ Я родной брат Анатолия Леопольдовича Левинсона. Мне хотелось бы с вами побеседовать.

            Дверь захлопнулась. Я ждал, не понимая, закрыл ли он дверь, чтобы скинуть цепочку, либо, чтобы мне больше никогда не открывать. Я слышал, что Бархаш тоже стоял у двери, очевидно, в раздумье. После длинной паузы он снял цепочку и открыл дверь. Мы прошли на кухню. Я видел Бархаша впервые, поэтому не могу судить об изменениях в его внешности. Передо мной стоял старый, сутулый, мрачный человек, молчаливый, украдкой исподлобья смотрящий на меня, избегая встречи взглядами. На вопросы он отвечал не сразу, но после некоторого раздумья, то ли не сразу поняв смысл вопроса, то ли обдумывая ответ. Мне казалось, что он меня побаивается, и что разговор ему неприятен. На мое сообщение о том, что у меня есть справка о высылке брата в отдаленные лагеря без права переписки, Бархаш выразил сомнение в том, что Толя сейчас еще жив. Сказал дальше, что в тюрьме его не встречал, никаких справок о нем у него нет, и в чем Толя обвинялся, и каков был вынесен приговор, он не знает. Мне показалось, что Бархаш опасался с моей стороны изобличения в доносительстве и последующей мести. Так бывало, говорят, в 50­х годах.

            15 декабря 1956 года состоялось это заседание верховного суда, а через две недели мы получили первое письменное официальное сообщение о судьбе Толи с 1939 года:

Фотокопия  12

            Это сообщение о посмертной реабилитации Толи, полученное нами в 1956 году, не сообщает о причинах смерти, а лишь извещает о прекращении дела за отсутствием состава преступления. О его жизни с 10 февраля по 7 апреля 1938 года можно только догадываться, читая произведения А.Солженицына. Теперь же, после встречи с документами следственного дела, многое проясняется. И, все равно, многое еще не известно.

Приложение:             Документы, фотокопии которых приведены в тексте

Документ 1

                “УТВЕРЖДАЮ“

ЗАМ НАРКОМА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР                                            Надпись от руки

КОМИССАР Гос. Безопасности 1 ранга

                (ЗАКОВСКИЙ)                                                                                 Арест санкционирован

“  “ февраля 1938 г.                                                                                        9./II                        подпись

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

об избрании меры пресечения и предъявления обвинения

Город Москва 1938 г. февраля “ “ дня.

Я, Березкин ­ Начальник 9­го отд­ния 4­го отдела Управления Гоц. Безопасности УНКВД МО, рассмотрев следственный материал по делу N 5434 и приняв во внимание, что гр. Левинсон Анатолий Леопольдович, 1913 г. рождения, гор. Варшава. достаточно изобличается в том, что являлся активным участником контрреволюционной фашистско­террористической и шпионской организации

ПОСТАНОВИЛ:

гр. ЛЕВИНСОН А.Л. привлечь в качестве обвиняемого по ст.ст. 58/6.8 и 11 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей.

                Уполномоченный: Начальник 9 отделения 4 отдела УГБ МО: (БЕРЕЗКИН)

                “СОГЛАСЕН“ Нач. 4­го отд­ния:                                                              (ПЕРСИЦ)

Настоящее постановление мне объявлено “ “ 193  г.

.

Подпись обвиняемого                                                                    подписи нет

Документ 2

                “УТВЕРЖДАЮ“

ЗАМ НАРКОМА ВНУТРНИХ ДЕЛ СССР

КОМИССАР Гос. Безопасности 1 ранга

                (ЗАКОВСКИЙ)

“ “ февраля 1938 г.                          СПРАВКА

                                                               (на арест)

                4­м отделением УГБ УНКВД МО вскрыта и ликвидируется контрреволюционная фашистско­террористическая и шпионская организация среди альпинистов.­

                Следствием установлено, что одним из активных участников этой организации ставящей своей задачей свержение советской власти и восстановление капитализма и фашистской диктатуры в СССР, является ЛЕВИНСОН Анатолий Леопольдович, 1913 г. рождения, урожененец гор. Варшава, еврей, гр­н СССР, член ВЛКСМ, студент Московского Института инженеров Транспорта.­

                На основании изложенного ЛЕВИНСОН А.Л. подлежит АРЕСТУ и привлечению к ответственности по ст. 58п.6,8 и 11 УК РСФСР.

Проживает : 3­я Мещанская, д.8, кв.9.

                Врид.     НАЧ 9 ОТД 4 ОТД УГБ УНКВД МО

                               ЛЕЙТЕНАНТ Гос. Безопасности:                               (БЕРЕЗКИН)

                “СОГЛАСЕН“ НАЧ. 4 ОТДЕЛА УГБ УНКВД МО

                               КАПИТАН Гос. безопасности                      (ПЕРСИЦ)

Документ 3

НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР

УПРАВЛЕНИЕ НКВД СССР ПО МОСКОВСКОЙ ОБЛАСТИ

УПРАВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

ОРДЕР N 2925

февраля 9 дня 1938 г.

Выдан сотруднику Оперативного отдела УГБ управления НКВД СССР по Московской области ФОМИНУ на производство Ареста и обыска Левинсон Анатолия Леопольдовича по адресу 3­я Мещанская ул. д.8 кв 9

ПРИМЕЧАНИЕ. Все должностные лица и граждане обязаны оказывать лицу ,на имя которого выписан ордер, полное содействие для испешного выполнения

                               Нач. Управления НКВД СССР

                               по Московской области

                               Начальник 2­го отдела УГБ

                               Упр. НКВД СССР по МО

Документ 4

ПРОТОКОЛ

На основании ордера УГБ УНКВД МО за N 2925 от 9 февраля мес. 1938 г. произведен обыск у гр. Левинсона А.Л в доме N 8 кв. N 9 по улице 3я Мещанская.

При обыске присутствовали: дворник Соколов Федор Иванович.

Согласно данным задержан гражд. Левинсон Анатолий Леопольдович.

Взято для доставления в УГБ УНКВД МО следующее (подробная опись всего конфискуемого или реквизируемого)

1.       Паспорт сер. МФ N 673383 выд. 13 февраля 1930 г. 18 о.м.

2.       Профбилет N 184788 от 8 мая 1936 г.

3.       Разная переписка и фороснимки

4.        Патрон ­ 12 шт.

Документ 5

Наименование органа УНКВД МО

10 II 1938 г.

КВИТАНЦИЯ N 323

Принято согласно ордера N от Левинсон Анатолия Леопольдовича арестованного.....

                               Патроны 12 шт. Браунинг

Подпись (неразборчиво)

                                                                              (подписей панятых нет)

Указанные в сей квитанции вещи занесены правильно, квитанцию получил на руки.

подпись арестованного                 (нет)

Указанные места в количестве.........за печатями......

Документ 6

АКЕТА АРЕСТОВАННОГО

Подпись арестованного

1.       Особые внешние приметы....

2.       Кем и когда арестован....

3.       Особые примечания...

4.        

Подпись сотрудника, заполнившего анкету           (Фомин)

               10 февраля 1938 г.

Примечание 1­е Анкета заполняется четко со слов арестованного и проверяется докиментальными данными.

Документ 7

Секретно

“УТВЕРЖДАЮ“

ЗАМ.НАЧ. УПРАВЛЕНИЯ НКВД МО

МАЙОР ГОСУДАРСТВ БЕЗОПАСН.

                               (ЯКУБОВИЧ)

15 февраля 1938 г.

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

По след. делу ¹5434 по обвинен.

ЛЕВИНСОНА Анатолия Лепольдовича

по цт.58, п.п. 6, 8 и 11 УК РСФСР

                4 Отделом УГБ НКВД МО вскрыта и ликвидирована контр­революционная фашистско­террористическая и шпионская организация среди альпинистов.

                Оганизация ставила своей задачей свержение советской власти и восстановление фашистской диктатуры в СССР, ориентируясь на интервенцию капиталистических стран против СССР, организовав им помощь внутри страны путем сбора шпионских материалов и организации террористических актов над руководителями ВКП(б) и советского правительства

                Произведением по делу следствием было установлено, что ЛЕВИНСОН Анатолий Леопольдович, являлся одним из активных участников этой контрреволюционной фашистско­террористической и шпионской организации и по заданию ее занимался шпионажем в пользу одного из иностранных государств.

                Допрошенный в качестве обвиняемого ЛЕВИНСОН А.Л. виновным себя признал полностью и уличается показаниями обвиняемого СЕМЕНОВСКОГО.

                На основании изложенного ОБВИНЯЕТСЯ:

ЛЕВИНСОН Анатолий Леопольдович, 1913 г. р., ур. г. Варшава, еврей, гр. СССР, бесп, с 1935 по 1937 г. состоял кандидатом в члены ВЛКСМ ­ исключен за антикомсомольские методы работы. До ареста ­ студент института инженеров транспорта,

­ в том, что являясь активным участником контрреволюционной фашистско­террористической и шпионской организации вел шпионскую деятельность в пользу одного из иностранных государств, т.е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 п.п.6, 8 и 11 УК РСФСР.

                След. дело ¹ 5434 по обвинению ЛЕВИНСОНА А.Л. направить на рассмотрение соответствующей судебной инстанции.

СПРАВКА:          Обв. Левинсон А.Л. арестован 9.II.38 г. и

                               содержится в Таганской тюрьме.

                               НАЧАЛЬНИК 9 ОТДЕЛЕНИЯ

                               ЛЕИТЕНАНТ ГОСУД БЕЗОПАСНОСТИ    подпись               (Березкин)

СОГЛАСЕН ­ ЗАМ НАЧ 4 ОТДЕЛА УГБ УНКВД МО

                               КАПИТАН ГОСУДАРСТВ БЕЗОПАСН.      подпись                (Папивин)

Документ 8

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ¹ 284

от 23 марта 1938 г.

Присутствовали:             1.            Зам. Народного Комиссара

                                                               Внутренних Дел Союза ССР ­       фамилии нет

                                               2.            Прокурор Союза ССР ­                   фамилии нет

СЛУШАЛИ:

                Материалы на обвиняемых, представленные Управлением НКВД по Московской области в порядке приказа НКВД ­ ¹ 00439 от 25 июля 1937 года.

ПОСТАНОВИЛИ:

                27. ЛЕВИНСОН Анатолия Леопольдовича,

                1913 г.р., ур. г.Варшава ­ Польша                                                              РАССТРЕЛЯТЬ

ВЕРНО: НАЧ. 6 ОТД УЧЕТНО­АРХИВНОГО ОТДЕЛА КГБ при СМ СССР

                                                               подполковник ­ подпись (Кирин)

22 ноября 1955 года

Документ 10

Дело ¹ 284

ВЫПИСКА ИЗ АКТА

Постановление НКВД СССР 23 марта 1938 г. о расстреле Левинсон Анатолия Леопольдовича приведено в исполнение 7 апреля 1938 г. в “ “ час.

ПОДПИСИ: одна неразборчивая подпись.

Документ 11

ПРОКУРАТУРА                                                                                               29 VII 1939г.

Союза Советских                                                                                                           N 13/29874к

Социалистических Республик                    

Москва, Пушкинская ул., 15­я                       Здесь, 3­я Мещанская, д. 8, кв.9,

Телефон  .                                                            Левинсон Г.А.

Сообщаю, что Ваш сын ЛЕВИНСОН А.А. осужден к заключению в отдаленные лагеря без права переписки.

ПРОКУРОР ОТДЕЛА ПО СПЕЦДЕЛАМ: (подпись неразборчиво)

Документ 12

ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ                                  С П Р А В К А

ВЕРХОВНОГО СУДА                       Дело по обвинению ЛЕВИНСОНА

СОЮЗА ССР                                      АНАТОЛИЯ ЛЕОПОЛЬДОВИЧА

“26” декабря 1956 г.                       пересмотрено Военной Коллегией Вер­

N 4н ­ 014776/56                               ховного Суда 15 декабря 1956 года.

Москва ул. Воровского д.13

                                                               Постановление НКВД СССР от 23 марта

                                                               1938 года в отношении ЛЕВИНСОНА А.Л.

                                                               отменено и дело за отсутствием состава

                                                               преступления прекращено.

                               ЛЕВИНСОН А.Л. РЕАБИЛИТИРОВАН ПОСМЕРТНО.

                                               ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ СУДЕБНОГО

                                               СОСТАВА ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ

                                               ВЕРХОВНОГО СУДА СССР

                                               ГЕНЕРАЛ­МАЙОР ЮСТИЦИИ

                                                                                              /СТЕПАНОВ/