НАНГА ПАРБАТ ПО РУПАЛЬСКОЙ СТЕНЕ
(СУММА РАВНА НУЛЮ)

Стив Хаус
американский альпинист, гид

Перевод Эли Грищенко (Одесса)

Посылаю статью – классный рассказ Стива Хауса о восхождении на Нанга Парбат из какого-то буржуйского журнала, девочка мне перевела, я чуток подшлифовал. Вот так и надо писать о восхождении. Я так не могу, и, почти никто, к сожалению, не может. Фото в следующем письме. Почитай, уверен – получишь удовольствие. Если надумаешь опубликовать, вышлю фото Рупальской стены, сам в августе снимал.

Виталий1/

За это восхождение – прохождение нового маршрута по Рупальской стене на Нанга Парбат – американцы Стив Хаус и Винс Андерсон получили «Золотой ледоруб» за 2005 г.

Прим. ред.

 Солнце низко, и массивная тень Нанга Парбат простирается через долину далеко на восток. Мои кошки с хрустом врезаются в вершинный фирн, Винс идет в нескольких шагах позади меня. В метре ниже верхней точки я опускаюсь на колени в снег. Годы физического и психологического пути – все сосредоточилось в этом единственном моменте. Наступить на вершину кажется почти кощунством. Через несколько секунд подходит Винс. Я поднимаюсь ему на встречу. Когда он приближается, я делаю шаг на вершину. Винс присоединяется ко мне, и мы обнимаемся. Замерзшие слезы падают на снег у моих ног, становясь частью горы, так же, как она стала частью меня много лет назад.

Я помню все о 8126-метровой Нанга Парбат. В первый раз я увидел ее фотографию в подвальном помещении для собраний в альпинистском клубе «Кozjak» в 1989 году в Словении. В тусклом свете Рупальская стена выглядела монолитом, небрежно оштукатуренным льдом. Пока мы обсуждали планы экспедиции 1990 года на маршрут Шелла, во мне рос страх. Я понимал величие задачи, которую поставил перед собой: стать альпинистом настолько хорошим, насколько позволяли мои способности и взойти на великие стены и великие горы мира. А Рупальская стена Нанга Парбат была для меня величайшей.

В первый раз, когда я увидел эту гору, я сидел на крыше автобуса, путешествуя вверх по реке Инд, и моей целью стало взойти на нее. Красное, светящееся в лучах восходящего солнца, это нагромождение скал и льда казалось слишком далеким и огромным для того, чтобы постичь его. Мне было девятнадцать, я чувствовал себя недостойным предмета моих вожделений.

Первое поражение: на маршруте Шелла я провел ночь, высунувшись из палатки, страдая рвотой и галлюцинируя о пикнике на лугу. Две недели спустя, во время спуска из Лагеря II, я видел, как камнепад чуть не убил одного из моих словацких товарищей по команде. Дизентерия почти уничтожила другого. Казалось, что Нанга Парбат находится за пределами моих возможностей.

Я забыл об этой горе до тех пор, пока, после многих вершин, я не понял, что это восхождение мне по силам. В среде моих единомышленников о Рупальской стене говорили с благоговением, ее фотографиями делились по секрету. Я начал мечтать о ней снова.

Мечтатели не восходят на Нанга Парбат. Я сделал ее своей целью, обретая опыт на Аляске, в Гималаях, в Каракоруме, и, в промежутках, на многих вершинах поменьше. Наконец, в 2004 году, я совершил свою первую попытку восхождения по Рупальской стене.

Брюс Миллер и я поднялись до 7500 м, после чего моя высотная болезнь заставила нас отступить. Хотя мы и не достигли вершины, но я изучил географию стены: места, где есть безопасные укрытия, и какие из сераков опасны. Я пообещал себе, что не позволю этим урокам пропасть даром.

Почему Нанга Парбат? Почему не Рейнир? Почему Рупальская стена по новому, прямому маршруту? Почему не маршрут Кинсхоффера? Само участие в экспедиции в альпийском стиле является метафорическим выражением простоты, сводит к минимуму все: еду, кров, снаряжение и одежду. Я покидаю работу, дом, тех, кого люблю, и тогда восхождение – это все, что остается. Скудность дает возможность для интимности с альпинизмом, позволяя использовать его потенциал полностью и сделать его искусством.

 
Нанга Парбат. Рупальская стена.

Нанга Парбат является квинтэссенцией этого искусства, и требует от него самого лучшего. Ее Рупальская стена представляет собой 4115 м. вертикальных скальных стен, венозных переплетений льда, изрезанных снежных контрфорсов и обрушивающихся ледников; самая большая стена в мире, настолько громадная, что нужно два напряженных дня, чтобы пройти вдоль ее подножия. За тридцать пять лет по ней было сделано всего три восхождения. И ни разу - в альпийском стиле.

Каждый альпинист должен постоять на лужайке у ее подножия ясным утром, в предрассветной прохладе. Наклонитесь назад – дальше, чем вы могли бы подумать2/ – и вглядитесь в первый свет, упавший на вершину. Сделайте это, и скажите мне, что попытка взойти по Рупальской стене не была бы самым смелым поступком, который вы когда-либо совершали. Что восхождение по этой стене не было бы лучшим, что вы когда-либо сделали в вашей жизни.

Точно таким же утром, на той самой лужайке, я натягиваю на себя несколько слоев холодной одежды и выбираюсь из своей палатки. Фида Али, наш давний друг и повар, подает сладкий чай с молоком, и освещенная фонарем кают-компания привлекает всеобщее внимание. Винс здесь, уже обутый. Колин Хэйли и Скотт Джонстон намазывают джем на свежие чапати.

В первые недели нашей экспедиции, для того, чтобы акклиматизироваться, мы ходим вверх-вниз по маршруту Шелла, который Колин и Скотт надеются пройти в альпийском стиле. Когда штормы утихают, мы протаптываем снежные склоны над нами, продвигаясь по плечу гигантского пика, каждый раз – немного дальше, пока не поднимаемся выше7000 м.

Там у меня появляется чувство, что я смотрю сверху вниз на себя, на свою жизнь и на жизнь тех, кого я знаю и люблю. Когда я возвращаюсь в базовый лагерь, видение исчезает, но призрак его преследует меня. Гора распадается и вновь возникает в другой форме в моем уме, слишком беспредельная, чтобы поместиться в сознании. В своей книге «Дзен и искусство стрельбы из лука» Юджин Херригел говорит о том, что самый верный путь для достижения цели – это «отстраниться от себя, оставить себя и все свое позади так решительно, чтобы от вас не осталось ничего, кроме напряжения, лишенного цели».

Настоящая цель – наше «Я». Как стрелы в полете, мы существуем в движении, наше бытие созидается нашими поступками, наши поступки порождаются нашей волей. Любовь также есть действие, направляемое волей.

30 августа, через месяц после нашего прибытия в базовый лагерь, мы звоним Джиму Вудменси, метеорологу из США, который уверенно предсказывает высокое давление. К следующему дню небо чистое, темно-голубого гималайского цвета. Лавины грохочут по стене, пока она опять не оказывается в тени.

«Что думаешь?» – спрашивает Винс.

 
Винс Андерсон.

Ровный темп его голоса наполняет меня спокойствием. Он сидит на корточках у входа в мою палатку, его худое тело сложилось неровными углами. Мы гармонируем как партнеры по лазанию: нас объединяет идеализм и непоколебимая мотивация одержимых… даже когда убийственный норвежский металл в МР3-плеере Винса напоминает мне о небольших различиях во вкусах.

Я отрываю ручку от своей записной книжки. «Это та погода, которая нам нужна. Как ты себя чувствуешь?».

«Готов идти. Но, честно, я не могу представить, что будет наверху. И я беспокоюсь, что мы потеряли слишком много на акклиматизацию». Винс выжидающе смотрит снизу вверх.

«Если погода продержится, мы взойдем на нее». Мне легко это говорить – я в это верю. «Там, наверху, нет ничего, с чем мы не можем справиться».

Я кладу свою записную книжку и смотрю на часть стены, что видна в проеме палатки. Я говорю ему, что я бы хотел пойти на центральную башню, если ее состояние будет достаточно хорошим. Тут же громкий шум сигнализирует об еще одной лавине, которая очищает правую сторону стены.

«Мы примем правильное решение там, наверху», говорит Винс – полувопрос, полуутверждение, – когда облако рассеивается.

«Уверен, что примем».

Винс возвращается к своей палатке, его шаги тяжелы от наших надежд.

На второй день лазания, под новорожденным месяцем, темнота укрывает все вокруг нас. Мы лезем, и пласты прошлого и настоящего сливаются. Мы с Брюсом лезли здесь без веревки в прошлом году, но теплое, сырое лето оставило слой натечного льда на скалах, и там, где с Брюсом мы прошли, не связываясь, теперь, с Винсом, мы идем, страхуясь.

Винс лезет первым быстро, надежно, без остановок. Он тащит девятикилограммовый рюкзак, в котором лежат: пятимиллиметровый репшнур, две теплые непромокаемые куртки, еда и вода на день. Я лезу за ним, мой груз – шестнадцать килограмм: еда на семь дней, газ на восемь, палатка весом 900 грамм, собственноручно сшитый 900-граммовый спальный мешок, посуда, две пары рукавиц, и синтетические утепленные штаны.

Теплые лучи рассвета проливаются на амфитеатр из каменных осколков. Две линии натечного льда скрепляют его нестабильность. Правая полоса, хоть и круче – единственный проходимый вариант, он ведет к ледовому ножу, который спускается из верхнего желоба. Один хороший бур у основания, и, тридцатью минутами позже, Винс, наконец, находит подходящее, надежное место для закладки. Он далеко, как раз перед ключом, откуда он кричит вниз, что не может лезть этот участок первым с рюкзаком, и спускается вниз.

После попытки 2004 года весь год я находился в ожидании. Сдерживая пыл, я добираюсь до закладки, и трудность задачи заставляет сконцентрироваться. Осторожно забивая клювы ледорубов в вытаявшее пространство между сосульками и мелкозернистым гнейсом, продвигаясь к ледовым буграм, вмерзшим в разрушенный гребень, я балансирую на коротком промежутке времени между прошлым и будущим, памятью и неизвестностью. Я закручиваю надежный бур за столбом величиной с человека, изо всех сил стараясь не касаться его, и позволяю амбициям выталкивать меня вверх мощными, с прокручиванием клювов, движениями. Когда я делаю станцию в той же самой трещине, где я делал ее в 2004, я вспоминаю каждый дюйм. Пока мы вырубаем площадку для бивуака, ребро, на котором мы стоим, накрывает своей тенью склоны, которые мы прошли всего лишь вчера. Мы находимся прямо под местом, где месяц назад при драматических обстоятельствах был спасен Томаш Хумар. Несколько трудных участков под нами выглядят незначительно по сравнению с более чем тремя километрами лазания, вырисовывающимися наверху.

Мы проснулись и стартовали в темноте. Наше беспокойство по поводу предстоящего дня ненадолго растворилось в величии восхода: К2, Броуд Пик, Гашербрумы, К7 – все были очерчены густым красным заревом. Мы стояли неподвижно в течение этих восхитительных минут, перед тем, как вновь продолжить восхождение.

В этой точке наш маршрут отклоняется от попытки 2004 года: в такую хорошую погоду мы пойдем через центральную башню. Винс ведет нас по золотистому ребру, похожему на нос корабля. Вскоре он превращается в цветную точку размером с атом, исчезающую в вертикальном пейзаже из скал, льда и неба.

Мы продвигаемся по гребню крутой башни мимо самого большого на стене – и самого угрожающего, с обрушивающимися сераками, ледника, проходя веревку за веревкой одновременным лазанием. Линейность времени проявляется в наших ритуалах: каждые пять веревок мы снимаем рюкзаки, едим, пьем и сменяем лидера. Утро сменяется днем. Где-то после тринадцатой веревки в этот день мы теряем им счет. Облака клубятся, а солнце продолжает свой путь по дуге позади вершины. Уйдя в тень, мы лезем и лезем.

Когда начинает спускаться ночь, мы начинаем страховаться. Теперь лед круче и жестче. Наши мышцы устали, и кажется, что инструменты затупились. Я направляюсь вверх и вправо в поисках бивака. Каждый шаг дается усилием воли. Клювы искривились, крючья поют в сокрушаемых скалах. Передние зубья скрежещут на неровных краях. Я делаю траверс мимо выступающего блока, поворачиваю в угол и держу курс на вершину. Повиснув на самостраховке, пять минут перевожу дыхание.

После этого – восемьдесят метров легкого траверса, и мы в безопасной нише, образовавшейся на стыке башни и ледника. В полночь мы готовим наш ежедневный рацион: суп, пюре, оливковое масло.

«Не фига себе, куда мы залезли» - бормочет Винс, придерживая урчащую горелку.

«Угу. Ничего, разберемся».

Солнечный свет наполняет палатку теплом; вскоре тающий ночной иней начинает капать на наши лица. Фотографии, которые у нас есть, дают не много сведений о следующем участке. Глядя на него в бинокли из долины, мы тоже не нашли никакого решения.

«Вставай и свети», провозглашаю я, наполовину сам себе, когда будильник замолкает.

«Сделай или умри», говорит Винс тихим, ироничным голосом, лежа на спине, как в тумане после еще одной бессонной ночи.

Конечно, теперь, может быть, уже невозможно спуститься на 3000 метров, лежащих под нами. У нас девять шлямбуров, шесть закладок, пять ледобуров и три камалота. Мы без радиосвязи и команды поддержки, и нам не к кому обратиться за помощью.

Но мой инстинкт, рожденный из опыта тысячи меньших стен, говорит, что мы найдем наш путь. Сумма моих предыдущих действий не определяет то, кем я есть, но она, несомненно, определяет, кем я могу быть. Это потенциальное «я» сформировано миллионом решений, которые я принял: чему и как я учился, насколько напряженно тренировался, в какое время мы вышли, сколько ждали, какой путь мы выбрали для восхождения.

Голодный и мучимый жаждой, я вырубаю площадку во льду. Остается только одна возможность: часть стены, лежащей впереди, все еще спрятана от нас. Подходит Винс, но говорить мы не можем.

Как только у меня появляются силы, я надеваю рюкзак и траверсирую вправо. За углом, раньше не видным, медленно открывается широкий, мертвенно белый поток льда, уходящий вверх. Обернувшись, радостно ору Винсу, и начинаю двигаться вверх.

Через пятьдесят метров я в изнеможении: я просто пролез соло, с рюкзаком, по девяностоградусному льду. Мой энтузиазм мог нас убить. Присмиревший, я опускаю веревку моему партнеру, который терпеливо ждет внизу. Участки отличного льда следуют один за другим, мы бежим наперегонки с темнотой в поисках места, где можно провести ночь. Начиная отчаиваться, мы решаем лезть к гребню башни, где, кажется, есть карниз, в который мы могли бы закопаться.

Я сосредоточен на том, чтоб не делать ошибок. В пятнадцати метрах над моим последним ледобуром, я начинаю врубаться в карниз. Если я смогу выбраться на верхушку этой штуки, думаю я, может быть, мы сможем найти хороший бивак. Неожиданно карниз ломается, и мое тело повисает, качаясь, над темной долиной, лежащей на глубине трех километров. Весь мой вес нагружен на один инструмент. Карниз обрушивается на Винса. Пока я пытаюсь опять вогнать кошки в лед, слышу, как Винс стонет.

Я делаю шаг вверх, забиваю второй инструмент в свежесколотый лед и переваливаю через карниз. Адреналин бьет фонтаном, я стремглав опускаюсь на несколько метров на противоположную сторону. «У тебя все нормально?» - воплю я.

«Со мной все будет хорошо», кричит Винс, но звучит это не хорошо. Что мы можем сделать? Я продолжаю двигаться вдоль гребня еще 20 метров , нахожу прочные скалы и делаю станцию в свете налобного фонаря.

Кровь стучит в висках. Большой кусок карниза пролетел мимо Винса, но маленький ударил его прямо по плечу. Кажется, у него шок, но он с сердитым видом настаивает на том, чтобы мы копали по очереди.

День пятый, и сейчас мы выше 7000 метров, лезем медленно. Наша цель – найти хороший бивуак как можно раньше, чтобы поесть, попить и отдохнуть перед завтрашней попыткой штурма вершины. В два часа дня, на высоте около 7400 метров мы находим снежный гребень, и быстро выкапываем площадку для палатки. Погода остается хорошей. Напряжение, цепко державшее нас столько дней, ослабевает, как отпущенная тетива: мы знаем, что отсюда мы можем уйти на маршрут 1970 года.

Через полчаса после полуночи звучит будильник. День штурма. Винс, после бессонной ночи, зажигает горелку, и мы начинаем ждать. Я пристально смотрю на огонь, внушая ему, чтоб он жарче горел, но высота взимает плату с механизмов так же, как и с людей.

На небольших высотах мы получаем удовольствие от лазанья по миксту; здесь трудно сделать даже легчайшее движение, борясь со своими замерзшими, жаждущими кислорода телами. Когда мы достигаем места, где кончаются скалы, то привязываем веревку и большую часть снаряжения к камню. Мы берем один рюкзак, в котором лежит еда, вода и одежда, и пятимиллиметровую статическую веревку для спуска. Тот, кто пробивает тропу, идет без рюкзака.

Кулуар, по которому мы идем, становится круче, а снег делается глубоким и рыхлым. Винс барахтается впереди.

«Как думаешь, это все может съехать?», спрашиваю я.

«Выглядит нормально», отвечает Винс, но мы оба остаемся неподвижными. Кажется, что поле белизны вокруг нас распадается на отдельные кристаллы, бесчисленные факторы, которые определяют наш успех или поражение, жизнь или смерть. На этой высоте трудно понять, можно ли верить нашему восприятию, не говоря уже о наших суждениях.

Моя очередь идти впереди, приминая снег ледорубами, разбивая его коленями, затем, утаптывая ногами, после чего я могу продвинуться вверх на несколько дюймов. Через пять минут я делаю шаг в сторону, и подходит Винс. Более двух часов мы работаем таким образом: сообща, но независимо друг от друга, наше выживание туго переплетено. Каждый стремится вверх, но только вместе мы можем продвигаться.

Шестой безоблачный рассвет окрасил наш разреженный мир в нежно-розовый цвет. Два с половиной часа дали нам выигрыш еще в шестьдесят метров. Невероятно медленно. Мы продолжаем работать, приводимые в движение ресурсами, накопленными прежде. Всеми пройденными шагами. Всеми замахами рук. Всеми удачами. И, прежде всего – годами, днями и часами подготовки.

В солнечном свете проявляется легкая рябь выдутой ветром текстуры на снегу возле скальной стены, и я направляюсь туда. Одна кошка царапает края скал, другая – в снегу, я начинаю продвигаться быстрее. Вскоре на нашем счету еще шестьдесят метров, и снег уже выдерживает наши шаги. Невыразимое облегчение, но уверенности нет.

Высота 7600 метров, солнце стоит высоко, я раздет до рубашки, без перчаток, без шапки, в поту. Я могу представить себе вершину, скрывающуюся прямо за гребнем, но она кажется такой немыслимо далекой, что моя уверенность поколеблена. Винс склоняет голову на свой ледоруб.

Стена позади нас обрывается в бездну. Над нами она изгибается огромной волной камня и льда. Недалеко от соединения с маршрутом Месснера 1970 года мы выскребаем место для отдыха.

«Как…дела», выплевываю я между вдохами. Винс сложил пальцы в виде пистолета и приставил к своей голове. Смеяться больно. Если у него до сих пор осталось чувство юмора, то он в хорошей форме для восхождения. Он закрывает глаза и выглядит умиротворенным, как будто он оставил позади свои амбиции и достиг благодати.

Я сдергиваю свои пропотевшие носки, привязываю их к рюкзаку, и надеваю ботинки на босу ногу. Когда мы стартуем вновь, наш темп – медленный, а альтиметр показывает всего лишь 7700 метров. Мы надеемся, что это неправильно. Мы хотели быть на вершине к 2 часам дня, и сейчас мы понимаем, как сильно задержал нас глубокий снег. Но небо ясное, и ветра нет. Несмотря на затуманенное из-за высоты сознание, я чувствую себя хорошо.

В 2 часа пополудни я останавливаюсь, поворачиваюсь и объявляю Винсу, который час. Его глаза говорят мне то, что я хотел узнать. И я продолжаю пробивать тропу к вершине.

В 3:30 мы переваливаем через ложную вершину и видим, наконец, настоящую. Мы оба садимся на большой, плоский камень: первое место за шесть дней, где мы можем отдохнуть, не страхуясь. Винс ложится на спину и вскоре засыпает, я надеваю свои высохшие носки, трясу Винса, чтобы разбудить, и иду за ним, когда он начинает преодолевать последние пятьдесят метров нашей горы.

За час до заката два обессиленных человека спускаются с вершины Нанга Парбат. Это, должно быть, очень страшно – в сумерках вглядываться вниз с Рупальской стены – и так оно и есть. Нигде на земле не находитесь вы так далеко от жизни. Дом и любовь – лишь воображаемые картинки в темной пустоте, которая давно окутала долины.

 
Нанга Парбат с Севера.

В этот момент я знаю, что на другом краю бесконечности находится НИЧТО, и в момент, когда я достигаю своей цели и своего «я», я теряю их обоих. Мы думали, что достижение вершины Нанга Парбат очистит нас до нашей фундаментальной, первичной сущности, но следующие два с половиной дня спуска с Рупальской стены лишают нас даже того, что еще от нас оставалось. Выбросы адреналина сменяются изнеможением, когда мы чуть не роняем веревку на одном из дюльферов, и когда она едва не застревает на другом. Когда камень, который используется для станции, начинает сползать, я быстро выщелкиваюсь и стремительно закручиваю наш последний ледобур. Каждый инцидент напоминает мне об эфемерности нашего будущего.

Мало помалу ресурсы, которые связывают нас с миром людей, убывают. Мы прикончили наш энергетический гель и ужинаем теплой водой. Недостаток еды облегчает укладку рюкзаков.

Пока я пытаюсь сделать спусковую проушину в твердом льду, Винс резко поднимает голову. «Я слышу барабанный бой», говорит он. «Мне кажется, я слышу барабанный бой».

Я слышу только барабанный бой крови у себя в висках. Я понимаю, что у него опять галлюцинации, и говорю ему об этом. Мы уже шутили, что пять костров в долине зажжены в честь празднования нашего восхождения. Мысль о том, что обитатели Рупальской долины смогли бы увидеть нас, точки на бесконечном пространстве камня и льда, абсурдна.

Полночь седьмого дня, Винс роняет свой налобный фонарь. Потом садятся батарейки в моем. На 4600 у нас не остается ничего, кроме газа.

Мы на бивуаке под сераком; воздух теплый и густой, и мы сладострастно дышим. Винс начинает выполнять задачу приготовления нашей последней трапезы: жидкий бульончик из бобового супа. После первой ложки он давится и сплевывает.

«Ух – песок!», стонет он. Он выкапывает чистого снега для следующего котелка, на этот раз для блюда, состоящего из тепловатой воды.

Полдень следующего дня: я схожу с Рупальской стены на terra firma (твердая земля). Оглядываюсь на Винса, он всего лишь в 30 метрах надо мной. Лицом к стене, он спускается по пятидесятиградусному льду. И тут же залп камней, размером от мячика для гольфа до футбольного мяча, неожиданно срывается со склона над ним. «Вправо! Уйди вправо! Вправо! Вправо!», воплю я. Но он ничего не делает. Остались несчастные 30 метров, а он мог бы разбиться. В последний момент он быстро наклоняет голову и делает один шаг влево. Самые большие камни пролетают в метре правее него. «Ну, все», думаю я. «Готов. Совсем приплыл».

Спустившись в зону растительности, Винс и я идем каждый по своей тропе, вытоптанной коровами, через кусты можжевельника. Четверо пакистанцев бегут к нам, крича и размахивая руками. Я отступаю и пытаюсь спрятаться, но они уже бросаются на меня. Один из них стискивает меня в ужасающих медвежьих объятиях. Я смотрю на лица и пытаюсь вспомнить остальных: это помощник нашего повара Гулам и офицер связи Аслам. Они берут наши рюкзаки. Мы сидим на земле, они кормят нас печеньем и потчуют ключевой водой.

Фида Али приветствует нас в базовом лагере. Он обнимает меня. Я отстраняю его, чтобы взглянуть ему в лицо: «Победа. Фида, победа». Он плачет у меня на плече. Это для меня слишком; я иду в палатку, чтобы побыть одному и избавиться от запаха аммиака, идущего от моей одежды. Винс уже стащил ботинки в тени можжевельника и просит у Фида Али ведро горячей воды.

Скотт ушел раньше, но Колин еще на маршруте Шелла, один. Как раз, когда мы закидываемся первой за неделю настоящей едой, он вламывается в столовую.

«Ребята, вы спустились?».

Ответом на его вопрос – виски в металлических кружках.

Вчера, в пяти деревнях, разбросанных по Рупальской долине, люди били в барабаны, пели и танцевали. Костры жгли для нас.

Путь от базового лагеря длинен, тяжел и одинок; я много раз останавливался отдыхать. На вершине последнего холма, перед деревней Тарашинг, Фида Али, Винс и Колин ждут меня.

«Мы идем вместе», говорит Фида Али, приглашая жестом в деревню.

Внизу, в ожидании, сидят, по крайней мере, сто человек.

«В Вашу честь, сэр. В честь Вашего восхождения на Нанга Парбат».

«Восхождения на Нанга Парбат?» - я смотрю на Винса.

«Угу», говорит Винс. Как и я, он кажется слишком усталым, чтобы оценить тот факт, что люди, речи и цветы – это для нас.

Успех – это сумма, равная нулю. То, какой выбор мы делали, то, какая была погода, гора, на которую мы взошли и с которой спустились, все, чем мы рисковали – все эти факторы достигли своей кульминации… и были стерты. Мы прожили ответ на каждый поставленный вопрос. Больше спрашивать не о чем. От нас самих ничего не осталось, только призрак того, что преобразило нас.

Все думали, что после Нанга Парбат мы должны быть в экстазе. Но наши тела состарились, наша воля исчерпана, жизнь моя бесцельна. В своей книге Херригель говорит нам, что лучник, который достиг своей цели, смотрит в «Пустоту, которая есть. Все, он поглощен ею, и из нее появляется возрожденный». Он говорит, что все виды искусства – предисловие для настоящей цели, которая духовна. Я все еще привязан к своему предисловию: горы, восхождения. Я еще не закончил с ними, так же, как и они со мной. Я был поглощен великой горой много лет назад. И я жду возрождения.