ГОРЫ В МОЕЙ ЖИЗНИ (1962-1965)

Слезин Юрий,
– вулканолог, доктор наук,
 МС СССР 

1962 год стал годом нашей зрелости, и мы решили заявиться на Чемпионат СССР. Собственно говоря, инициатором и организатором этого дела был Митька Хейсин - он нашел объекты, он развил деятельность по подбору команды, оформлению заявок, а мы все его поддерживали, как могли. Вообще к любым чемпионатам по альпинизму я отношусь сдержанно; альпинизм - это борьба с естественными препятствиями, а не с соперниками-людьми. Соревнование противоречит духу альпинизма. Но в существующей системе только заявка на участие в соревновании дает возможность организовать экспедицию в какой-нибудь далекий интересный район. Мы по наводке знатока тамошних гор Алима Романова заявили несколько маршрутов в Киргизском хребте, в районе ущелья Аламедин.

Несколько - это, чтобы иметь выбор, а может быть и сделать два. Заявились в двух классах: в технически сложном основной маршрут - северная стена пика Киргизстан и запасной - Южная стена Шестой башни Короны и в классе траверсов - траверс Аламединской стены от пика Киргизстан с подъемом по новому пути до Северной вершины. В технически сложном классе капитаном был заявлен я, а в классе траверсов - Митя, он же начальник экспедиции и тренер.

 
Аламединская стена. 1962г. 

Однако, когда мы уже приехали в горы, маршрут, который мы считали для себя номером один - северную стену пика Киргизстан - нам запретил уполномоченный федерации Гущин с формулировкой «ввиду объективной опасности». На самом деле, как утверждал Митя, это были просто происки местных альпинистов, приберегавших такой выигрышный маршрут для себя. И действительно, уже в следующем году этот маршрут был пройден командой Алма-Аты, но пропал для чемпионата, который был в 1963 году отменен из-за гибели команды Мышляева на Чатыне. Мы малость подумали и решили переориентироваться на траверс. Запасной вариант стены не мог рассчитывать на хорошее место в чемпионате, шансы траверса были выше, и там мы имели право заявить команду из восьми человек.

Итак, началась экспедиция. Основной состав команды включал четырех человек из Хейсинской компании, которую они называли «жолая гопа» - анаграмма, включающая излюбленное Митино слово. Мне рассказывали, что как-то кто-то из его друзей зашел к нему домой и спросил у его матери дома ли Митя, а она несколько раздраженно ответила: «Да ушел не знаю куда с этой, своей голой жопой». Эти четверо были Митя, Влад Иванов и Войко Милованович - Митины однокашники по «Корабелке» и всем известный «Слон». Эта четверка была относительно более слабой по ряду показателей: Митя из-за своего образа жизни и недостаточной тренированности, Влад из-за привычного вывиха плеча, что не позволяло ему идти первым, Войко имел самый малый опыт сложных восхождений, а Слон не добирал по морально-волевым качествам. Вторая четверка включала Вадима Зубакова, самого старшего и опытного из нас, Сашу Петрова, с которым я ходил на пик Труд, Юру Шевченко - врача и безенгийца, - и меня.

Надо сказать, что к сезону мы готовились серьезно. Это, пожалуй, был единственный сезон в моей альпинистской практике, когда я вместе со всеми регулярно три раза в неделю по два часа специально тренировался перед выездом в горы. Ответственный за проведение тренировок был назначен Юра Шевченко, и он отнесся к заданию чрезвычайно серьезно и спуску не давал никому. Больше всех стонал наш капитан Митя и временами-таки увиливал от занятий. Больше всего он не любил «бегать в длину», а это было самым главным в тренировке. Начиналась она разминкой минут на десять, затем минут двадцать-тридцать - гимнастика с упором на упражнения, необходимые для лазания, затем 1 час бега в переменном темпе по пересеченной местности и в конце еще небольшая гимнастика и «заминка».

Перед выездом в горы Юра устроил нам контрольный двухчасовой бег. Темп и режим он задавал сам: мы минут двадцать бежали вовсю, как при соревнованиях на пять километров, затем минут десять в умеренном темпе, потом опять двадцать минут с полной нагрузкой и снова небольшое послабление, и т.д. Бегали мы в Удельном парке и по Поклонной горе, включая в маршрут и подъемы бегом по песчаным откосам. Первый отвалил Митя. Он выдержал час. Затем по одному выпадали остальные. Последние пятнадцать минут бежали только два Юры - Шевченко и я. И потом на горе мы с ним шли в связке, наша двойка почти весь маршрут двигалась впереди, выполняя основную работу.

Ущелье Аламедин идет параллельно ущелью Ала-Арча, в котором расположен альпинистский лагерь. Мы заехали в лагерь, там получили часть снаряжения и продуктов и арендовали машину, на которой заехали в устье ущелья Аламедин. Дорога кончалась низко, до верховья ущелья, где планировался базовый лагерь, оставалось 25 километров. Необходим был караван, и двое наших отправились в ближайший кишлак, который был километрах в десяти, чтобы нанять лошадей или ишаков. А мы, оставшиеся, сделали попытку добыть вьючный транспорт у ближайших чабанов.

Переговоры шли долго и трудно. Несмотря на все наши уговоры и ухищрения, мы натыкались на твердый отказ. А неподалеку бродил огромный верблюд. - А верблюда можете нам дать? - Вот этого верблюда? Пожалуйста! Берите! - А сколько он свезет? - Он? Полтонны легко. Поймайте и грузите. Поймать верблюда нам, как это ни странно, удалось легко. Это был действительно громадный и могучий зверь. За ним отправился Слон, и это было зрелище - бегущий в лучах восходящего солнца красавец верблюд, а за ним с хворостиной в руках восторженно вопящий, почти столь же колоритный блондин Саня. Мы угостили верблюда хлебом, который он с удовольствием сжевал, и стали думать, как его грузить. Здесь нам помог какой-то киргиз, случившийся рядом, который показал, как надо убедить верблюда лечь на землю и как простейшим образом крепить вьюк. Здесь очень помогало то, что он двугорбый: основу составляет толстая веревка, перекидываемая между горбами, которые не дают вьюку съехать вперед или назад. И основная тяжесть кладется между горбами. С одногорбым - было бы сложнее.

Нагрузили мы первый раз действительно около полутонны и стали поднимать верблюда энергичными криками и ударами палкой по ляжкам. Верблюд хрипел и плевался густой пахучей жвачкой, но встал на ноги и, когда его взяли за повод, пошел. Мы возликовали. Вот удивим нашу ведущую пару, отправившуюся за лошадьми! Но радость продолжалась не долго. Верблюд прекрасно шел по тропе вниз, а так же поперек уклона, но как только путь забирал хоть чуть-чуть на подъем, он останавливался и ложился. Он чувствовал хоть полградуса. Вниз, вбок - сколько угодно. Малейший подъем - нет! А ведь его хозяева, отара, юрты находились как раз выше по ущелью, так что он должен был идти к дому. Пробившись, наверное, с полчаса, изрядно уже заплеванные мы решили, что, по-видимому, груз слишком тяжел. Снова положили верблюда, все сняли и навьючили снова уже килограммов триста с большой тщательностью, подложили мягкое, но результат оказался тем же: вниз - да, вверх - нет. Ругаясь последними словами и обломав об его бока свою палку, мы снова занялись перевьючкой. 200 килограммов. Опять то же самое.

Последний раз это было килограммов сто двадцать - груз лошади. Он казался пушинкой на огромном верблюде, который вскакивал с вьюком как кузнечик, но вверх - ни-ни. Мы охрипли от ругани и измочалили палку, у верблюда кончилась жвачка и слюна, он только хрипел, но всем своим видом показывал, что мы можем его убить, но ни одного шага вверх он не сделает. А киргизы, наблюдая за нами издали, только посмеивались. И мы сдались. Промучившись впустую с 6 часов утра до двенадцати, мы снова сняли груз и последний раз ударили верблюда по заду остатками палки. Верблюд вскочил на ноги и ринулся вверх по тропе с потрясающей скоростью. Только пыль взвилась, и через несколько секунд он пропал из виду. Киргизы, видимо, хорошо знали свою скотину, а, может быть, и нарочно подучили умное животное, чтобы посмеяться над нами.

 К вечеру наши посланцы вернулись из кишлака и сообщили, что договорились и завтра будут пять лошадей. Мы решили рано утром отправить вверх передовой отряд с рюкзаками, чтобы выбрать место для базового лагеря и начать обустройство. Я попал в этот отряд. Груз у нас был не очень тяжелый, если не считать радиостанции - это был фундаментальный армейский аппарат весом сорок килограммов в одном месте. Но все же мы решили тащить его сами впереди, чтобы быстрее развернуть, не дожидаясь лошадей.

Это удивительное чувство, когда ты вступаешь в неизведанное. «Вперед и вверх! А там…» За каждым поворотом, за каждым перегибом открываются новые виды, новые горы, новые вершины. Хоть за спиной и сорок килограммом, но душа поет! Я не понимаю тех, кто даже задним числом ругает крутые подъемы, движение вверх с рюкзаком. Вверх на гору всегда тяжело, но это же вверх! Удовольствие от движения вверх, от набора высоты, от раскрывающейся панорамы неизмеримо превышает мелкие неудобства от пота и врезающихся в плечи лямок рюкзака. Я никогда не променяю длинный и тяжелый подход по тропе на заброску, например, вертолетом сразу в верховья ледника.

Базовый лагерь мы поставили у развилки ущелья, недалеко от языка ледника Салык. Сливавшиеся у нашего базового лагеря в единое Аламединское ущелье две его верхние ветви как раз и обнимали протянувшийся примерно с севера на юг монолит Аламединской стены, который мы вознамерились пройти. Он включал в себя четыре (или пять) отчетливо выраженные вершины. Первая с Юга - пик Киргизстан - вторая по высоте точка Киргизского хребта, 4840 м над уровнем моря. На него было произведено единственное восхождение Киргизским альпинистом Маречеком, но описаний не осталось. Также покоренными и названными были еще две или три вершины - здесь была некоторая неясность. Две вершины назывались просто - Северная Аламединская стена, Западная Аламединская стена, а третья - Пик имени XXII съезда КПСС, и было не ясно: это какая-то из первых двух вершин или третья самостоятельная. Во всяком случае, туров и записок, которые бы помогли разобраться мы не нашли ни на одной из вершин. Между Северной Аламединской стеной и пиком Киргизстан находилась еще одна вершина, очень эффектный устрашающего вида скальный клык, который мы в тактическом плане восхождения окрестили предварительно «Зуб Фюрера». (Под «фюрером» естественно подразумевался не Гитлер, а вождь альпинистов Ленинградского Электротехнического Института Сергей Калинкин, имевший такую кличку, про которого остроумцы сочинили всем известную загадку: «Чем отличается Калинкин от Софруджу?» Ответ: «У Софруджу один зуб, а у Калинкина - два!»). «Зуб Фюрера» был похож на зуб Софруджу, но был гораздо крупнее, круче и вообще страшнее. Траверс начинался с подъема на пик Киргизстан по длинному зазубренному гребню, идущему со стороны вершины Усеченка, и заканчивался пиком XXII съезда КПСС.

Для начала мы должны были произвести разведку и сделать заброски в пару точек маршрута. Для этого разбились на небольшие группы, включавшие и наблюдателей, которые тоже должны были сделать что-то интересное. Одна группа под руководством Хейсина пошла на Северную Аламединскую стену, а другая под моим руководством на пик Киргизстан. Каждая группа планировала найти подходящий маршрут для первопрохождения ориентировочно 3-й категории сложности. Маршруты наметили после первых прогулок по ущельям. Я пошел с Юрой Шевченко и двумя вспомогателями - второразрядниками с превышением.

Наш маршрут пролегал по красивому на вид не очень сложному гребню между ледниками Озаровского и Пастухова. Выход на гребень по северному склону оказался не очень простым, хотя и не представлял собой ничего особенного: крутой лед со снегом и небольшими островками скал. Скалы не сложные, но разрушенные, требующие осторожности. Я решил выпустить вперед двойку вспомогателей, чтобы ребята поработали самостоятельно, но к моему удивлению они быстро сникли. Движение столь резко замедлилось, что пришлось их заменить. Разрушенные скалы со льдом оказались для них чем-то новым и страшным. Они просто испугались, хотя были неплохими альпинистами и потом вошли в форму. Умение объективно оценивать опасность и уверенно держаться на не слишком надежных скалах или другом рельефе приходит, как и многое другое, с опытом. Альпинист «от Бога» отличается от просто альпиниста в этом смысле быстротой приобретения такого опыта. Да и в каждом новом сезоне надо «разойтись». Не даром руководящие материалы разрешают начинать сезон мастеру с тройки Б, перворазряднику с тройки-А, а второразряднику с двойки. Здесь начало маршрута соответствовало тройке, может быть и «Б».

В результате мы вышли на гребень лишь к вечеру и заночевали. Кинув взгляд на длинный и сложный гребень выше нас, мы вместе со вспомогателями решили, что им там делать нечего, что вчетвером нам до вершины не менее двух дней работы, и мы не уложимся в контрольный срок. А разведка и заброска нужна. И мы решили идти с Юрой вдвоем, а вспомогателей оставить на ночевке для наблюдения. Скальный гребень был действительно не прост. Мне в начале маршрута не удалось в одном месте пролезть первому с рюкзаком, и я оставил рюкзак висеть на крюке (с половиной заброски). Вытаскивать его не стали, чтобы не терять времени. Юра вылез с рюкзаком, не оставил его, и донес свою часть заброски до вершины, что нам потом очень помогло. Это был наш первый маршрут в сезоне, сразу такой сложный и высокий, и то, что мы его прошли так уверенно и быстро, было безусловно результатом полноценной предсезонной тренировки.

Вершину мы тщательно обыскали на предмет тура, но никаких следов его не нашли. Как говорили нам, где-то позже Маречек был уличен в приписках и наказан. Поэтому к его описаниям доверия нет, и возможно на самой вершине горы он и не был вообще. Такое, конечно, возможно, причем даже и без подлога и обмана, а просто по ошибке, но все-таки, не имея точных сведений, следует верить слову восходителя, даже если следов его и не осталось. Я помню дискуссию в Британском Alpine Journal о восхождении китайцев на Эверест. Китайцы достигли вершины ночью и не могли представить панорамных снимков с вершины. Снимки были только с высоты, кажется, 8500 метров. Какой-то англичанин после анализа пришел к выводу, что снимки были сделаны еще метров на 150 или 200 ниже, и обвинял китайцев в обмане. Однако, кто-то из наиболее авторитетных альпинистов, чуть ли не сам сэр Джон Хант, заявил с полным убеждением, что если мы начнем подвергать сомнению заявления альпинистов о том, что они побывали на вершине, то надо закрывать альпинизм. Если китайцы говорят, что были - значит были. Я с ним в этом согласен.

Спустились с гребня мы на юг, что оказалось гораздо проще, чем на север. Проще там был бы и подъем, но для этого пришлось бы обходить длинный гребень. Попросили мы за свой маршрут 5А, дали 4Б. Наверное, так и правильно. Митя с группой сходил хорошо, маршрут у них соответствовал предположениям, и прошли они его без проблем. Все было готово к началу траверса.

Уже подход под его начало был не легок: надо было пройти через перевал на другую сторону главного хребта со всем грузом, запасом продуктов и на длинный подход и на длинный гребень, на котором не известно было, что может встретиться, Здесь часть груза поднесли нам вспомогатели. Наконец пошли на гору. Гребень оказался очень длинным и трудным, очень изрезанным, с многочисленными жандармами. И, главное, все время приходилось идти с тяжеленными рюкзаками и такой большой командой - восемь человек. Нас не очень баловала погода, и не попадалось удобных мест для ночевок. Два раза нам пришлось ночевать на гребне, и на каждой ночевке приходилось тратить часа по три, чтобы приготовить удовлетворительные площадки для двух палаток. На второй из ночевок мы потеряли один спальный мешок. Во время работы по строительству площадок вдруг выглянуло солнце и Юра Шевченко решил подсушить свой спальник, положив его на скальный выступ. Неловкое движение в тесноте - и мешок пошел вниз по стене на ледник Салык. Мы долго провожали его взглядами, пока, превратившись в точку, он не сгинул в какой-то из подгорных трещин. Дальше Юра ночевал без мешка, укрываясь несколькими пуховками.

Довольно быстро определилась «забойная» связка, которая в основном работала впереди - мы с Юрой. У остальных получалось гораздо медленнее. Вот тут я впервые увидел в работе Слона. Это было зрелище впечатляющее и поучительное. Я понял, что Господь Бог каждого человека предназначает для чего-то, и только в «своем» деле человек может достигнуть успеха. Альпинистом, видимо, тоже надо родиться. Слон - красавец, двадцатипятилетний блондин с голубыми глазами (этакий ариец, чем он очень гордился, Влад Иванов сочинил на Слона эпиграмму, начинавшуюся словами: «Как-то вышел Слон на склон, вдруг мартышку видит он. Ноги вытянув кривые, чтоб казались как прямые, первым делом наш кретин заявил, что он блондин….»), около 185 см роста и 75 кг веса чистых мускулов, мастер спорта по легкой атлетике и перворазрядник еще по нескольким видам спорта, включая горные лыжи, шел в связке с Вадимом Зубаковым. Зубакову было 35, он был на голову ниже Слона ростом, лысый, с заметным брюшком, слегка напоминал внешне мистера Пиквика. Внизу Зубакова из-за Слона и видно не было. Но наверху…на серьезном маршруте, где начинается техническая работа над отвесами, все развернулось на сто восемьдесят градусов: Вадим превратился в орла, а Слон в мокрую курицу. Теперь Слона не было видно на фоне Зубакова. Это было поразительно! Я раньше даже представить себе не мог, что такое бывает.

Причем Слон старался изо всех сил, это было видно, но не мог. Не мог заставить свой прекрасно созданный организм работать так, как надо на горе. При всех своих блестящих физических возможностях он действительно оказался слабым звеном, тормозящим продвижение всей группы. Спасала Слона в команде его старательность и необидчивость. Он понимал, чего он стоит и никогда «не лез в бутылку». Помню, как однажды, когда Слон очередной раз задержал нас при выходе на очередной жандарм, темпераментный Вадим костерил своего напарника по связке: «Слон, так твою так, ведь ты же должен понимать, что твой потолок - 4А, на большее ты не способен, а ты полез на 5Б. И вот теперь возись с тобой…». Слон молча проглатывал все эти обидные упреки.

Еще нас притормаживал и Влад Иванов со своим привычным вывихом. Это штука тоже впечатляющая. Я видел, как у Влада вдруг выскочил из своего сустава верхний конец плечевой кости. Рука неестественно повисла, а лицо Влада так же неестественно и страшно исказилось от боли. Но он тут же привычным ударом вправил собственное плечо, отдышался минут десять и, как ни в чем ни бывало, пошел снова (и получилось это даже в таком состоянии лучше, чем у Слона).

Так что наша команда, безусловно, комплектовалась не по спортивному принципу и не была в этом смысле «сильнейшей», но таков был подход Мити, с которым были согласны все наши участники и я в том числе. Эта была команда хороших приятелей, которым приятно было находиться вместе, а не отборных спортсменов. В ней были слабые звенья, но это были свои. Конечно, нельзя при подборе команды руководствоваться исключительно принципом «свой парень», но нельзя и смотреть только на чисто спортивные показатели. Оптимум - штука не простая: у одного он смещен в одну сторону, у другого - в другую. Но в альпинизме, по моему глубокому убеждению, он ближе к команде «своих парней», чем «звезд». Насколько мне известно, вряд ли стоит завидовать членам наших сборных команд на Эвересте и Канченджанге при всех успехах этих мероприятий. «Звездам» лучше ходить в одиночку, максимум вдвоем, как это делал Райнхольд Месснер.

Однако у нас команда оказалась, возможно, чересчур слабоватой, и наш капитан - добрый товарищ и интеллигент, не отличался упорством и авторитарностью и вскоре дрогнул. Когда мы вылезли на вершину Киргизстана и увидели после глубокого провала отвесные стены огромного монолитного жандарма, а дальше еще более грозный «Зуб Фюрера», он заявил: «Все, ребята, сходим с траверса. Спустимся по знакомому гребню, который прошли два Юры». - «Как! Почему?» - «Слишком сложно впереди, а у нас команда не полноценна: у Влада плечо выпадает. И Слон плохо идет».

Восприняли это заявление участники группы по-разному. Влад и Слон молчали, не чувствуя себя вправе высказывать свое мнение. Саня Петров тоже молчал, как обычно. Войко Милованович поддержал Митю, исходя из, пожалуй, шкурных интересов; он сказал, что на 5Б мы уже налазали, и если сойдем с траверса, то в оставшееся время еще одну пятерку Б сделаем и закроем больше разрядных «клеточек» тем, кому надо. Решительно против ухода с маршрута высказались трое: Зубаков, Шевченко и я. Особенно горячился Юра Шевченко, но Митя стоял на своем. Наконец, нам удалось уговорить Митю и остальных спуститься с вершины в направлении траверса, туда, где просматривалась отличная площадка для ночевки, там заночевать, а за ночь все обдумать и спокойно решить - возвращаться ли на вершину и спускаться по нашему гребню на ледник Озаровского или продолжать траверс. Утро вечера мудренее!

Обширную ровную скальную площадку надо было очистить от больших камней, покрывавших ее. Этим занялись шестеро из нас, а наша с Шевченко двойка пошла вперед обрабатывать почти стометровую стенку большого жандарма. Вадим напутствовал нас: «Ребята, от вас зависит все. Если вы сегодня вечером сумеете вылезти на жандарм и навесить веревки, всем станет ясно, что маршрут не очень-то и страшен, и сходить вбок не станут. Мы сумели, вылезли. Все действительно оказалось вблизи не таким сложным, как смотрелось издали, и утром следующего дня никто уже и не заикался о прекращении траверса.

На жандарм быстро вылезли по навешенным веревкам, дальше путь оказался еще проще и в этот же день мы добрались и до вершины Зуба Фюрера. Сложили большой тур и стали писать записку о первовосхождении. Надо назвать вершину. Мы понимали, что наше рабочее название не пойдет. И тут самый политически грамотный из нас - Милованович - предложил: «А давайте подкинем его дяде Феде!» - «??». - «Ну, Фиделю Кастро. Назовем гору Пиком Героической Кубы». Название действительно «вписывалось: неподалеку стоял пик Свободной Кореи и еще парочка гор с названиями такого типа. Мы посмеялись и согласились. Начали развивать идею: возьмем ледоруб, побывавший на вершине, распишемся все на нем и пошлем его в подарок Фиделю. Глядишь он нас, и отдарит чем-нибудь, а вдруг и в гости пригласит».

Войко как в воду глядел, проявил большой политический нюх. Пока мы лазали по горам, разразился знаменитый Караибский кризис с ядерными ракетами, и Куба была на устах у всего мира. Мы послали-таки ледоруб «дяде Феде», но реакции не дождались, ни от Феди, ни от своих.

Последняя части траверса была технически попроще, но погода стала похуже. Скалы подзавалило снегом, и продукты кончились. Варили похлебку из всяких крошек, вытрясенных из мешочков, которую Митя, верный себе, называл «сериво». Но все это мелочи. Траверс прошли полноценно и безаварийно. Осталось описать и подать в судейскую коллегию.

Вот это дело, увы, не увлекало никого. И нам, в конечном итоге, сильно повредило невысокое качество отчета, бедность фотоматериалов. У нас никто не относился к чемпионату по альпинизму серьезно. Никому, а не только прагматику Миловановичу, не нужны были лавры, а нужна была только возможность организовать экспедицию в интересный район. Тем не менее, мы предварительно оценивали свои шансы в первенстве. Наш маршрут не отличался рекордной технической сложностью (хотя и отнюдь не был прост), но он был очень логичен - стена представляла собой монолитный массив без значительных понижений, с него не было простых уходов, как с Безенгийской стены. Он был сплошь новым: не все его вершины были покорены, и на покоренных восходители побывали лишь по одному разу. Поэтому, глядя на список заявленных маршрутов траверсов, мы отдавали себе третье место. Безусловно, впереди должны были оказаться лишь два траверса: траверс хребта Тенгри-Таг командой Гаврилова, Алма-Ата, и траверс «пик Москва - пик Коммунизма» командой Ленинградского Спартака под руководством П.Буданова. Но оба эти маршрута в итоге пройдены не были. У Гаврилова произошла авария при заброске на пик Максима Горького, и после спасательных работ от траверса пришлось отказаться. Команда П. Буданова просто не потянула. В итоге отказалась от пика Москва, и прошла лишь часть заявленного траверса частью команды. Замахнулись слишком высоко.

В итоге мы оказались впереди. И вот тут, как я считаю, нас подкузьмили две вещи - спустя рукава написанный отчет и общая молодость и неизвестность команды. Судьи нам начислили все-таки максимальный балл, но не достаточный для «золота». По положению первое место присуждается команде, набравшей наибольшее количество очков (по весьма сложной системе с многими показателями), но не менее ста двадцати. Нам насчитали сто восемнадцать с десятыми. Кроме того, если разница между очками двух команд составляет менее одного, то командам присуждается одно и то же место. Команда Лагеря "Узункол" под руководством Кости Рототаева за траверс Кичкинекольской подковы отстала от нас менее чем на одно очко. Таким образом, мы были лучшими, но получили «серебро», разделив его с Узункольцами, при том, что «золото» не досталось никому. Кичкинекольская подкова - траверс надуманный, так как включает в себя простые перевалы, разрывающие маршрут, хотя на отдельных его участках и есть технические трудности. И, конечно, там речи не было о новизне.

Тем не менее, мы о себе заявили. Это был мой формальный максимум участия в формальных спортивных альпинистских мероприятиях. Уже осенью я по всяким личным причинам сменил место работы и проживания, нанявшись на работу в Белорусскую Академию Наук, где создавался новый Институт Ядерной Энергетики. Продался ради жилья и перешел при этом в систему Академии Наук, относящуюся к Спартаку. Однако, в "Спартак" я не спешил переходить и поначалу ездил просто работать инструктором в самый родной и любимый для меня лагерь Безенги, где в качестве начальника учебной части утвердился прочно свой человек Виктор Жирнов.

В 1963 году я работал в Безенги и был заявлен в команде на первенство СССР, состоящей из альпинистов Ленинградского «Труда». Начал резво. В качестве первого тренировочного восхождения сходили на траверс Салынана - очень сильная 3Б, разжалованная 4А, а следующим тренировочным восхождением пошли уже на классику - Мижирги с перевала Селла - 5А. Но только-только расходились, как из-за аварии с командой Льва Мышляева федерация альпинизма СССР решила отменить чемпионат. Такая траурная пауза была устроена впервые. Слишком впечатлила всех гибель сильнейшей команды почти в полном составе на сравнительно простом тренировочном маршруте на Чатын 5А категории сложности. Подъем шел по снежному кулуару с выходом на гребень из-под карниза. Первая двойка, в которой был пресловутый Олег Космачев, вышла на гребень, значительно опередив остальных, и тут оборвался участок карниза, и лавина снесла остальных шесть человек. «Стихийное бедствие» как записано в выводах комиссии по разбору несчастного случая, но в нем, скорее всего, поучаствовали как-то и первые двое, вылезшие на карнизный гребень. Во всяком случае, председатель комиссии Виталий Абалаков, с которым я говорил на эту тему в конце сезона, считает так. Стихия очень редко губит людей без их участия.

Спортивные восхождения по существу прекратились. Я работал с разрядниками, а с половины второй смены мне пришлось подменить на боевом посту начспаса Виктора Рязанова. Тот допустил крупную промашку, какую точно я забыл, но такую, за которую ему грозила дисквалификация от ожидаемой проверочной комиссии во главе с въедливым и неподкупным Фердинандом Кропфом. Жирнов, как истинный отец-командир, отругал его, прокатил по всем кочкам, и тут же стал принимать экстренные меры, чтобы вывести его из-под удара сверху. Первым делом он был отстранен от своей должности, на которую был назначен я. Так я под мудрым руководством начуча Жирнова я стал осваивать практику работы начспасом.

Начальник спасательного отряда лагеря - это, прежде всего, контролер и организатор. Он должен хорошо знать все маршруты района и их особенности в разных погодных и снежных условиях, чтобы оценивать тактические планы выходящих групп и, соответственно назначать контрольные сроки, обуславливать взаимодействие различных групп, их взаимную подстраховку, продумывать возможные варианты организации спасательных работ в случае чего. И все это должно отражаться в документах - журналах и маршрутных листах. Вот за документы в первую очередь и берутся проверяющие, и Кропф в особенности. Район я знал хорошо, а в бухгалтерии меня с ходу натаскал Жирнов, так что я справился успешно. Но, главное, мне, как обычно повезло - не было ЧП со смертельным исходом и таких, где явными были бы тактические и технические ошибки. С Кропфом мы разошлись мирно, Рязанов тоже не пострадал.

А позже, в конце смены, мне довелось и выйти наверх во главе спасотряда и транспортировать тяжело раненого альпиниста, причем гостя - немца. И мы его благополучно дотащили, переправили в больницу, и он выжил. Дело было так. Сверху поступил сигнал бедствия: сообщили, что немецкого альпиниста на вершине Кундюм-Мижирги ударило камнем по голове - сотрясение мозга с переломом основания черепа, пострадавший без сознания. Спасотряд в лагере в тот момент составляли грузинские альпинисты - участники сбора Тбилисского Политехнического института под руководством известного мастера Оболадзе. Жирнов предложил мне самому идти с этими ребятами наверх, взяв на себя вызов транспорта для спуска в больницу и прочее внизу.

Сигнал поступил вечером примерно за час до ужина, и мы, не дожидаясь его, собравшись минут за двадцать, двинулись вверх. Зная некое своеобразие поведения и темперамент грузин, я побаивался за нашу экспедицию. Я не боялся, что они как-то будут отлынивать - спасаловка есть спасаловка, - но все же не ясно было, насколько четко сумеем мы провести транспортировку. Мы использовали все остатки светлого времени для движения вверх и остановились у ледника уже в полной темноте, перекусили и легли спать. Наутро двинулись с первыми проблесками рассвета, во второй половине дня подошли к пострадавшему, подготовили его и с рассветом следующего дня потащили вниз через ледопад.

Работа была нелегка, учитывая, что пострадавшего надо было нести крайне осторожно - никаких толчков, рывков, резких наклонов. А ледник крутой, разорванный, на каждом шагу приходилось налаживать подвесные переправы через трещины, организовывать страховку носилок и сопровождающих. Все свободные не отдыхали, а подстраховывали носильщиков. При этом надо было каждому непрерывно следить за движением и мгновенно включаться там, где возникала опасность резкого движения носилок, не дожидаясь команды. Именно так и работали ребята. Я шел впереди и выбирал путь и режим движения, но, в общем, режим поддерживался сам собой. Лишь изредка мне приходилось что-то говорить, и это были не команды, а советы, как лучше сделать. Они быстро и беспрекословно выполнялись.

Все шло как по маслу, и к вечеру мы были уже на первой ступени, где путь уже стал простым, и где нас встретила группа свежих носильщиков, высланная из лагеря нам навстречу из нового пополнения. Во главе этой группы был инструктор из Москвы В. Даруга. В момент встречи с новой группой я как раз немного поотстал, остановившись для связи с лагерем. Закончив связь, догоняю транспортировщиков и уже издали слышу раздраженные голоса. Вижу: носилки стоят, а один из моих грузин схватил Даругу за грудки и что-то орет ему с применением непарламентских выражений и, похоже, вот-вот ему врежет. Я с ходу влез между ними, растолкал их и скомандовал: «подняли, понесли!». Грузины подхватили носилки и резво потащили вперед по ровному леднику, а один из них сказал мне: «давай, только ты командуй, а этих прочих нам не надо». Все успокоилось, и я спросил подошедшего с Даругой нашего ленинградского инструктора Юру Юшина, что тут произошло. Он мне ответил: «Все нормально, Даруга просто дурак. Я на месте этого грузина тоже, пожалуй, заехал бы ему по морде».

Оказывается Даруга, подойдя к носилкам, сразу начал выяснять: как у вас распределены смены, кто за кем и по сколько минут тащит и т.д. А, узнав, что ни смен, ни жесткого регламента нет, тут же заявил, что так нельзя, и начал этак по-фельдфебельски порядок устанавливать. Ребят это возмутило: А кто ты такой? Откуда взялся нами командовать? Иди-ка ты подальше. Мы уже двадцать часов тащим, и еще сколько надо протащим, а таких помощников-командиров нам не надо.

Разозлившиеся грузины, не сменяясь, быстро тащили носилки не менее получаса. Увидев, что они остыли, я предложил передать носилки ребятам из нового пополнения, что и было спокойно сделано. Приближаясь к лагерю, Даруга, видимо чувствуя что-то вроде угрызений совести, вдруг сделал неуклюжее (мягко говоря) предложение носильщикам из своей команды: «Ребята, отдадим здесь носилки. Пусть те, кто нес их большую часть пути, и внесут пострадавшего в лагерь». Тут грузины молча «облили его презрением» и отвернулись.

Пострадавший отбыл вниз до больницы, а я рассказал Жирнову о том как прошли спасработы и очень похвалил грузинскую команду, особо отметив одного ее участника - Тамаза Баканидзе. Он выделялся даже на фоне такой слаженной дружной команды. Небольшого роста, почти щуплый он работал не то что за двоих, а за троих. Он почти всегда первым оказывался там, где был нужнее всего, брался за самое трудное, и все делал молча. Я предложил Виктору объявить благодарность и команде и Тамазу в особенности, а Жирнов не просто поддержал это предложение, но рассказал мне, что Баканидзе в числе остальных членов группы наказан после несчастного случая на Шхаре в прошлом году. Там у них на спуске погиб руководитель Гурам Тиканадзе, тоже, кстати, мой знакомый, с которым мы ходили в 1955 году в сентябре на последнюю четверку в сезоне. Он шел первым на спуске и повесил спусковую веревку на не вызывающий доверия крюк. Тамаз и остальные участники советовали ему забить крюк понадежнее, но Гурам не послушал их, нагрузил веревку и улетел. Он был руководителем и шел первым. Вся ответственность за организацию движения и страховки и, стало быть, и за последовавшую аварию была на нем. Но все же наказали всех участников. Наказанный Тамаз в Безенги мечтал пройти так называемый «грузинский маршрут» - правый контрфорс северной стены на Дых-Тау. И вот мы обратились в Федерацию с просьбой, учитывая самоотверженное поведение Баканидзе на спасательных работах, снять с него взыскание. Взыскание было снято, и Тамаз прошел грузинский маршрут.

1964 год. В следующем году я принял предложение Жирнова поработать в Безенги начспасом весь сезон. Познакомился с этой работой полностью. Но, кстати, именно по этой причине не стал обладателем только что введенного жетона «Спасательный отряд». Дело в том, что пришло положение о жетоне, по которому для его получения все должны были сдавать экзамен начальнику КСП (Контрольно-спасательный Пункт). КСП существовали в каждом горном районе, в том числе и в Безенги. Но если во всех районах было по нескольку лагерей, и КСП координировало работу всех спасотрядов, то в Безенги был только один лагерь и один спасотряд лагеря. Поэтому начальник КСП вроде просто дублировал начспаса лагеря, причем если начспас обладал реальной командой из инструкторов и участников лагеря, то начальник КСП был чистым контролером, а действовать мог только через начспаса лагеря. У Жирнова такая ситуация вызывала гнев и раздражение, он постоянно добивался закрытия КСП в Безенги за ненадобностью и вредностью, ибо ситуация, когда из двух начальников с одинаковыми функциями один обладает большей формальной властью, а другой - гораздо большими реальными возможностями действовать, чревата непрерывными конфликтами. В общем, шла война, в которую при всей своей неконфликтности встрял поневоле и я. Жирнов, услышав про экзамен на жетон, во всеуслышание заявлял: «Чтобы я бегал тут с рюкзаком и носилками перед этими… Пусть подавятся!». Мне тоже казалось как-то неудобным сдавать школярский экзамен тем, кто отнюдь не превосходит меня по опыту и умению. Так что я получил этот жетон только через десять лет.

С Жирновым работалось хорошо. Мы с ним даже воспользовались новой возможностью, предоставляемой руководящими материалами, которая только что появилась. Это разрешение самовыпуска группе, состоящей только из мастеров спорта, на маршруты до третьей категории сложности включительно. Такая группа могла просто записаться в журнал выходов, назначив сами себе контрольный срок и указав маршрут. В конце первой смены мы так и сделали - вышли вдвоем на первопрохождение ориентировочно 3-й категории сложности в ущелье Укю на безымянный пичок в гребне между Укю и Гиданом. Мы не спеша вышли, выбрали маршрут, поднялись, оценив путь тройкой Б и, вернувшись в лагерь, не стали даже составлять описание и как-то оформлять первопрохождение - просто прогулялись в свое удовольствие.

«Служба» моя прошла спокойно - за весь сезон лишь один труп (рекордно мало для Безенги), и то действительно в результате стихийного бедствия в чистом виде - удар одиночной молнии в палатку на стандартной ночевке, где ночевали все и всегда. Об этом случае стоит рассказать особо.

Прежде всего, руководителем группы, в которой произошел несчастный случай, был мой брат Валера, а сам несчастный случай произошел на «роковом» маршруте на Джанги-Тау 4Б. Валера уже был на этой горе и очень не хотел идти второй раз, хотя и руководителем, но его уговорили «ради ребят, их некому вести, ради коллектива, и пр.». И вот они вышли. Тогда почти все участники лагеря были на маршрутах. Я, как начспас, этим допустил некоторое нарушение, так как в лагере не осталось спасотряда достаточной квалификации. Я пошел на это, обеспечив связь и взаимодействие между группами, так что все они подстраховывали друг друга. Кстати, оно сработало. В группе, где один погиб, остальные были сильно травмированы, и спуск их обеспечила взаимодействующая группа, поднимавшаяся по другому маршруту и вовремя оказавшаяся на месте аварии.

Во-вторых, в этой ситуации поразительную интуицию проявил Витя Жирнов. Ситуация была напряженная - все на выходах одновременно, в лагере почти никого, только группа второразрядников, не имеющих права выхода на пятерку и несколько человек еще менее квалифицированных. Время идет, сверху никого, а погода ненадежная, не то чтобы совсем плохая, но неважная. И тут Витя забеспокоился. Он прямо места себе не находил и время от времени повторял: «нутром чувствую, что там что-то нехорошо», хотя контрольный срок ни у кого еще не подошел к концу, сигналов бедствия никто не подавал и погода была приемлемой. Он так беспокоился, что заразил всех. И он убедил меня взять с собой имевшуюся группу второразрядников, врача с медикаментами, длинную стометровую веревку на всякий случай, радиостанцию и бинокль и выйти в верховья ледника Безенги для наблюдения за основными маршрутами.

Мы вышли в 6 часов утра. Прошли Миссес-Кош, и еще далеко не доходя поворота ледника, заметили быстро идущую навстречу двойку налегке. Стало ясно, что Жирнов не зря беспокоился. Встретив ребят, выяснили, что авария произошла на Джанги. Ночью ударила молния, одного убила, остальных сильно травмировала, двигаться сами не могут. Только они двое отделались легким шоком и смогли отправиться за помощью. Моя первая мысль была о брате, но я узнал, что вроде бы погибший не он. Дело в том, что там собрались две группы (ленинградцы и москвичи), которые выходили с разрывом в день, но одна (не помню кто) задержалась на ночевке из-за непогоды. Погибший и наиболее пострадавшие оказались в группе ленинградцев. Мы передали в лагерь сообщение о мобилизации всех возможных людей на транспортировочные работы и двинулись вперед.

В середине дня подошли под ребро Джанги и остановились, чтобы немного перекусить, одновременно наблюдая маршрут. И тут услышали сверху голоса. Через некоторое время смогли увидеть и людей - сверху медленно спускалась большая группа. Голоса были слышны, нас на снежном плато они, безусловно, хорошо видели, но сигналов бедствия не подавали, была нормальная рабочая обстановка. Тогда мы слегка расслабились, разожгли примус и решили поесть как следует, учитывая возможно предстоящую большую работу.

Спуск продолжался, хотя и в замедленном темпе, и к вечеру вся толпа подошла к нам. Оказалось, к пострадавшим сверху подошла группа Виктора Солонникова, которая поднялась на Главную Джанги по маршруту Чекмарева. К тому времени после удара молнии прошло уже около суток, и пострадавшие частично отошли от шока и обрели способность передвигаться, хотя многие были сильно обожжены. Солонниковцы взяли у них часть груза, обеспечили дополнительную страховку, и все вместе начали спуск. Погибшего Рябинина оставили в палатке наверху.

Пострадавшие, но все-таки счастливо избежавшие смертельной опасности, имели необычный вид: перевозбужденные, с лихорадочно блестящими глазами и не вполне координированными движениями, они все еще не отошли от шока и были несколько не в себе. Особенно это было заметно у единственной девушки в ленинградской группе - Светы Новиковой, которой досталось от молнии полной мерой.

За больных сразу взялся доктор, который что-то кое-кому вколол и стал обрабатывать ожоги. Это были страшные раны, я даже не думал, что молния может так подпалить, в то же время оставив в живых. Вообще действие ее было странным: единственный погибший - Рябинин - не имел ожогов вообще, а у второго по тяжести поражения, к которому сознание вернулось лишь чуть ли не через полчаса - у моего брата Валеры - была сожжена чуть ли не вся спина, и ожоги поджили лишь через полгода. У Светы разряд прошел через тело и вышел через ягодицу, вырвав клок мяса, этак с кулак величиной.

Ток шел через тело и поражал разные его части избирательно; по-видимому, так была распределена проводимость тела и кожи, а зависело это от многих индивидуальных факторов. Еще наблюдение: наиболее сильно были поражены те, кто лежал пластом и крепко спал; те, кто ворочался, спал плохо, пострадали меньше, а двое, отделавшиеся легким шоком, вообще не спали и в момент удара молнии сидели.

Валера выглядел нормально. Его, как и должно, помимо прочего наверняка поддерживал профессиональный долг. Он мне потом рассказывал, что крепко спал и вдруг почувствовал, что его толкают, тормошат и что-то кричат вроде «ты, доктор, давай!». Он сначала подумал, что ночью в тесноте он кого-то случайно прижал, ворочаясь, стал отодвигаться, и далеко не сразу до него дошла ситуация. Лишь позже он понял, что долго пролежал вообще без сознания, а толкали его, прося помощи как у врача. Едва придя в себя и оценив ситуацию, он сразу стал делать искусственное дыхание и массаж сердца Рябинину. Он трудился над ним более получаса, но абсолютно безуспешно. Дважды он делал ему укол сердечного стимулятора, и сердце начинало биться, но потом замолкало. Включались локальные регуляторы сердца, но головной мозг не работал: не реагировали зрачки, не появлялись и другие признаки того, что мозг жив.

После того, как врач осмотрел пострадавших и обработал их раны, стало ясно, что с помощью здоровых они самостоятельно дойдут до лагеря, и нам осталось спустить погибшего. Мы заночевали и рано утром вышли наверх. Таким образом, не только брату, но и мне пришлось второй раз идти на нашу семейную «роковую» вершину, хотя и не до самого верху. Поднялись мы быстро и без приключений. Дальше началась работа. Сначала надо было упаковать погибшего и подготовить его к транспортировке. Никто из нас до сих пор такой операции не проделывал, даже я при всем моем опыте и должности начспаса. Мне всегда везло: некоторые подключаются к транспортировке трупов чуть ли не со значка, а меня миновала чаша сия, тяжело пострадавших - таскал (и то только чужих, а не своих), а погибших - нет. Так что выполнять эту работу пришлось мне, используя лишь теоретические знания. И выполнил я ее хорошо - упаковка выдержала весь спуск по сложному рельефу без переделок, несмотря на то, что запакованный в окоченевшем состоянии труп через несколько часов транспортировки размяк.

Это был уже третий случай в моей альпинистской практике, когда я теоретические знания впервые применял сразу в деле, без всякой тренировки. Сначала был ледовый крюк, который я забил впервые в жизни, идя первым на маршруте четвертой категории, потом начал учить новичков, не имея никакой методической практики. Успех я объясняю тем, что альпинизм - это мое, это у меня в крови, от Бога или от предков в прошедших жизнях, смотря какую религию исповедовать.

К вечеру мы уже спустили тело через весь гребень до плеча, где его приняли у нас подошедшие с тросовым снаряжением наши ленинградские спартаковцы во главе с Сашей Колчиным. Вспоминаю, что тут мы опять нарушили правила безопасности ради скорости: Рябинина с сопровождающим (Блюменаром Голубковым) я спускал сразу на сто метров, на длину двойного троса с помощью простейшего тормоза (на молотках) без дополнительной страховки. Не знаю, что нас подтолкнуло к нарушению. Возможно общая ситуация, морально тяжелая работа, хотя, когда это именно работа, то она и идет как работа: временами забываешь, ЧТО ты спускаешь. Но все-таки не совсем.

Еще одно новое, с чем я столкнулся - это иностранные альпинисты. В начале шестидесятых мы начали уже довольно массово принимать в наших лагерях не только «братьев-демократов», но и альпинистов из капиталистических стран - начали зарабатывать валюту. Конечно, валюта доставалась стране и функционерам, а не лагерям и, тем более не тем нашим альпинистам, которые с иностранцами работали. Взаимодействие с иностранцами заключалось в том, что мы их консультировали по маршрутам, принимали у них контрольные сроки и спасали когда надо. Ходили они сами по своим правилам.

Однако мне довелось сходить на гору с французами. В довольно большой группе французов оказалось только два достаточно квалифицированных, чтобы сходить на пятерку, и мы двойкой присоединились к ним по их просьбе (и по просьбе начальства), чтобы вместе сходить на самую короткую пятерку. Это была не безенгийская классика, а довольно своеобразный маршрут в так называемом «теплом углу», который начали осваивать челябинцы во главе с Саней Рябухиным интересным своеобразным альпинистом, о котором я еще буду говорить. Он прошел в Теплом углу много новых маршрутов, большинство которых были первовосхождения, в том числе и наша гора. Рябухин по праву первопроходителя предложил назвать ее «Уралочка», но в утверждающих инстанциях посчитали такое название несерьезным, и в классификаторе появился пик «Урал». Рябухинский маршрут на Урал очень короткий и в большей своей части несложный, но имеет две веревки довольно сложных скал местами почти без трещин, где приходилось применять кое-где искусственные опоры, а в одном месте даже бить шлямбурный крюк. Первопроходители забили их два или три, и умудрились поиметь сидячую ночевку посреди сложного участка. Это было, конечно, результатом выхода с наскока без нормальной разведки; больше никто там сидя не ночевал. В те времена искусственные опоры и, тем более, шлямбурные крючья были экзотикой в нашем альпинизме, и Саня попросил и получил за свой маршрут 5Б. Мы шли его, кажется третьим прохождением, уже как 5А, а позже он был понижен до 4Б и, кажется даже до 4А.

В двойку французов входили очень разные альпинисты - один простой любитель из какого-то рабочего спортивного клуба, а другой - профессиональный гид из Шамони. Квалификацию любителя я бы оценил как примерно наш второй разряд, а профессионал был, безусловно, настоящим альпинистом, но отнюдь не превосходивший нас. Со мной в связке шел перворазрядник Валера Вексляр. Французов сопровождал переводчик, тоже альпинист, но недостаточно квалифицированный для восхождения на пятерку. Он прошел с нами подход, и по дороге обучал нас французским словам. Мы не знали до этого по-французски ни слова, а французы по-русски. Гид Жильбер говорил чуть-чуть по-английски, но весьма плохо, хуже меня, но мы прекрасно объяснялись на горе с помощью нескольких французских слов, которые успели выучить на подходе, нескольких английских и жестов.

Погода была не очень, и на подходе мы умудрились немного "блудануть" к моему стыду, так как "блуданул", идя первым, именно я. Мы поднимались к устью висячей долины Укю в сплошном густом тумане, ориентируясь на звук речки справа по ходу. Слабо набитая тропка исчезла в осыпи, и, ориентируясь на звук, я сначала стал траверсировать склон горизонтально, а потом пришлось и спускаться. Спустились порядком прежде, чем сообразили, что река вытекает из-под завала, и мы «обвершили» этот ее выход по осыпи и начали спуск по противоположному берегу. Пришлось возвращаться. Когда вышли на высокую седловину под маршрут, погода еще напряглась: пошел снежок, и началась сильная электризация. Мне в первый раз довелось послушать, как поют ледорубы, и увидеть огни Святого Эльма. А, когда мы поставили палатку, прямо из ее мокрой пеньковой оттяжки меня в палец ужалила с треском искра длиной сантиметров в пять. Было страшновато. Все железо мы убрали подальше, но гроза так и не разразилась, и утром удалось выйти нормально, хотя скалы обледенели и усложнились.

Маршрут прошли легко и быстро, наблюдая друг за другом. Первую ключевую веревку прошел я, вторую - Жильбер и мы с некоторым удовольствием наблюдали насколько труднее было ему на обледенелых скалах в его современных фирменных вибрамах по сравнению с нами в старых триконях. Второй француз был явно слабоват.

По окончании смены все иностранцы устраивали отвальные, причем почти все угощали своими национальными напитками, так что мы напробовались всякого. Надо сказать, что все их крепкие напитки в подметки не годились русской водке - это все что мне в них запомнилось. Больше прочих мне запомнилась посиделка с поляками, благодаря анекдотам, которыми угощал нас один из них. Он рассказывал по-русски с восхитительным акцентом, которого одного уже было достаточно, чтобы держаться за живот от смеха, но и содержание было неплохо. Анекдоты были весьма неприличны, и рассказчик всегда в особо смачных местах оглядывался - нет ли поблизости русских девушек, но на единственную свою внимания не обращал.

Поляки были и наиболее сильными альпинистами среди иностранцев, они прошли несколько очень сильных маршрутов, в том числе и первопрохождений, среди которых выделяется «балалайка». Они сами назвали так этот маршрут на Восточную Мижирги по Северной стене. Маршрут крут и неявно выражен и потому лавиноопасен. Я им не советовал на него выходить из-за его лавиноопасности, но они не послушались. Провели они непосредственно на стене четыре дня, маршрут прошли, но серьезно поморозили ноги - не учли, что в Безенги условия значительно суровее, чем в Альпах и, тем более, в близких им Татрах.

И еще один интересный маршрут прошел я в этом году - Уллу-Ауз по Северной стене. Это было второе прохождение этой стены, которое я сделал в компании челябинцев, которую я дополнил до четверки. Собственно челябинцев там была ровно половина, двое - Рябухин и Самохвалов, - третья была волгоградка, бывшая ленинградка - Оля Трубникова и четвертый я. Со всеми этими ребятами я познакомился здесь же в Безенги год назад, в том числе и с Олей, хотя она была ленинградкой, из «Локомотива». Ленинград город большой, альпинистских коллективов и альпинистов много, и я с моей памятью на лица и имена знал далеко не всех, особенно из более молодых. Кончив ЛИИЖТ и попав по распределению в Волгоград, Оля как-то, видимо, не совсем вписалась там, и в 1963 году приехала в Безенги одна, без группы. Жирнов ее помнил по Ленинграду и обратил на нее наше внимание, советовал принять ее в свои группы, как своего человека. Но как-то получилось, что она объединилась с челябинцами - рябухинцами, и в 1964 уже прямо приехала с их компанией. Компания эта очень интересная. Все трое - очень своеобразные, нестандартные личности, все очень сильные, увлеченные фанатики-альпинисты, в то же время совершенно не похожие друг на друга. Со всеми я встречался и потом, и каждый из них заслуживает отдельного рассказа.

Первопрохождение ледовой стены Уллу-Ауза сделала годом раньше группа под руководством Саши Наумова, долгое время возглавлявшего КСП района и прошедшего много новых маршрутов. Стена представляет собой метров 600 или 700 льда с крутизной увеличивающейся от 45 градусов внизу до 60 градусов вверху, увенчанную вершинной скальной башней высотой метров 200. Посреди ледовой стены, ближе к верху, есть небольшой скальный островок. Первопроходители шли три или четыре дня (не помню точно) и маршрут был классифицирован как 5Б. Они ночевали на скальном островке и на скальной башне. Мы решили идти иначе. В общем, было ясно, что заходить на скальный островок, кратковременно меняя ледовую работу на скальную, не логично. Команда Наумова просто устала от кошек, от передних зубьев, и скалки, самые маленькие нужны были для отдыха. Обладая лучшей ледовой техникой, и, особенно, уповая на ледовое мастерство Володи Самохвалова - «Самохи», мы решили (Рябухин, в основном, решил), что, максимально облегчившись, пройдем весь лед, а вероятно и всю стену за день.

Так мы и сделали. Палатку и спальники не брали. На скальный островок все-таки зашли, но не по скалам, а по льду, сразу на верхнюю часть, на снежную подушку над островком, где устроили перекус с изучением выхода к скальной башне. Самоха действительно по льду шел блестяще, очень быстро, выходя первым на полную веревку, и к вечеру мы были на вершине. Несложный спуск по кулуарам к ночевке 3900 мы произвели в темноте, и подошли к палаточному лагерю восходителей на Уллу-Ауз и Кундюм-Мижирги по «тройкам». Нам пришлось подождать около часа, когда народ начал просыпаться, и вскоре удалось нырнуть в оставленные ими теплые спальники и поспать до рассвета.

Утром двинулись назад, избрав весьма нетривиальный маршрут. Дело в том, что с северной стороны Уллу-Ауза осталась наша палатка и спальники, которые надо было забрать. Спускаться вниз по леднику и подниматься на высокую устьевую ступень бокового ущелья очень не хотелось, и мы решили перевалить через перемычку между Уллу-Аузом и Панорамным, что технически сложнее, но короче и физически легче. Подъем по кулуару был короток и несложен, но спуск гораздо длиннее и, главное, включал ледовые сбросы, которые сверху просматривались плохо. Начали спуск легко. Маршрут чисто снежный, страховка через ледоруб, мы идем все на одной шестидесятиметровой веревке - средние на скользящих карабинах. Но вот крутизна склона увеличилась, а слой подтаявшего снега на льду уменьшился, впереди этакий ледовый лоб переходил в сброс. Мы забили ледовый крюк и трое быстро спустились спортивным способом, Саня Рябухин впереди, за ним Оля и я на скользящих карабинах, последним остался Самоха. Саша ушел метров на двадцать влево в обход сброса и нашел там плотно забитую снегом трещину, в которую удалось забить ледоруб по головку. Он позвал нас с Олей к себе, предложив Самохвалову выбить крюк и спускаться на нижней страховке. Я стал советовать ему одеть кошки, но Рябухин заверил, что это ни к чему: «Это же Самоха! Он продет где угодно и без всяких кошек!». Этакая эйфория неподалеку от ледника, где уже видна наша палаточка. Я все же попросил подождать и вышел на треть пути к Самохе, где организовал промежуточную страховку через ледоруб. Ледоруб, правда, удалось забить лишь до половины, дальше был лед, но все же я выбрал лишнюю веревку и приготовился. Володя начал спуск осторожно, лицом к склону, но слой снега был тонок и соплив, и на самой выпуклой части «лба» Володя проскользнул на полметра. Он задержался в напряженной позе, как и я в свое время на Шхаре, но он был в отличие от меня без кошек, стертые трикони совсем не могли зацепиться за лед, и освободить хоть на секунду ледоруб для рубки ступеньки он не мог.

Скольжение вскоре возобновилось, но нескольких секунд задержки оказалось достаточно, чтобы мы выбрали всю слабину веревки и предельно отмобилизовались, приготовились принять рывок. Володя исчез за перегибом. Мощный рывок заставил меня вытравить весь свой запас веревки, после чего меня сорвало вместе с ледорубом и протащило десяток метров по склону. И все остановилось - Рябухинский ледоруб выдержал! У него был самодельный ледоруб повышенной прочности с древком из какой-то благородной древесины. Навалившись грудью, Саня вцепился в него как клещ, до судорог. Володя ушел за перегиб за пределы видимости, а я задержался на склоне в нескольких метрах от перегиба. Я был единственный, имеющий свободу передвижения. По веревке я подобрался к Сане, достал из его рюкзака ледовые крючья и забил три штуки в зачищенный лед внутри трещины. На этих крючьях надежно закрепил веревку. После этого мы начали кричать Володе, пытаясь выяснить, что с ним. Но его было не видно и не слышно. Тогда, одев кошки и связавшись короткой веревкой мы с Олей отправились в обход, чтобы увидеть Самохвалова. Наконец я его увидел - он поднимался по свободно висящей веревке на стременах с узлами Пруссика.

Ледовый лоб, по которому мы спускались, заканчивался сбросом, сколом висячего ледника, нависшим над бараньими лбами. В конце Володе досталось тридцать метров свободного падения, и он повис в десятке метров от нависающей ледовой стены. Рывок был силен. Беседку в те времена не применяли. Страховочный пояс у него был надет не по стандарту - не на груди, а на поясе. Это было чревато опасностью перевернуться вниз головой и выпасть из обвязки, но обеспечивало лучшую амортизацию. Такой рывок на обвязке на груди подмышками повредил бы плечевые суставы и лишил бы сорвавшегося способности работать руками. Внизу - самортизировали упругие ребра, и руки сохранились, правда, как потом оказалось, два ребра треснули, но в данной ситуации это была менее существенная травма. Работая руками, Володя сумел снять и привязать на конец веревки рюкзак, сделать стремена с прусиками и начать подъем по веревке.

Когда мы с Олей вернулись из своего разведочного обхода к Сане, Володя уже прошел перегиб. Мы вместе вытащили его рюкзак, забрали его груз и уже без приключений завершили спуск к палатке, а потом и в лагерь. Ребра свои Самоха быстро залечил и продолжал заниматься альпинизмом так же успешно, как и все остальные. На разборе восхождения мы начали рассказывать про срыв, но проводивший разбор выпускающий Жирнов нас прервал: «Страховка сработала?» - «Да». - «Тогда с этим достаточно». А вообще случай уникальный. Страховка действительно сработала, но это удивительно. По всем канонам 30 метров свободного падения удержать на ледорубе невозможно. Здесь было сочетание множества дополнительных обстоятельств, которые в совокупности спасли нас. Это и маятник - точка страховки была на добрых двадцать метров в стороне от линии падения, - и промежуточная страховка, которую я все же организовал «на всякий случай», и четырехсекундная задержка срыва, позволившая подготовиться к рывку, и качественное самодельное древко Саниного ледоруба, и обвязка на поясе, а не на груди у Самохвалова.

Это приключение с почти чудесным спасением как-то особо связало нашу разнородную компанию. Впрочем, разнородна она была почти по всем показателям кроме отношения к горам: все четверо были альпинисты «от Бога» и романтики в альпинизме, для всех «лучше гор могли быть только горы…». Это были люди, с которыми (мне, по крайней мере), всегда было хорошо, о которых я помнил, всегда был рад редким встречам, хотя на восхождение мне довелось сходить еще раз только с Олей, и то ровно через десять лет.

Саня Рябухин был прирожденным лидером, вождем своего коллектива, инициатором всех дел, организатором сборов и экспедиций. Стиль поведения его был достаточно авторитарен, но он не был формалистом и обладал здоровым чувством юмора, а также гитарой, под аккомпанемент которой он исполнял, в том числе, и собственные песни. Чувствовалось, что своим лидерством он упивается, но так просто, с детской искренностью, что это, как мне кажется, никого не задевало. В альпинизме он был пролагателем новых путей. В его активе первопрохождений, да и первовосхождений, может быть больше, чем у любого другого альпиниста нашего поколения. Сколько их в одном Безенги - старом кавказском районе, - а на Тянь-Шане, который он особенно любил! На Тянь-Шане он осваивал, в частности, ущелье Каракол в хребте Терскей Ала-Тоо, куда заезжают через Пржевальск. Там он со своей командой, включавшей и Самохвалова и Трубникову, окончательно туда влившейся, совершил два красивейших стенных восхождения на вершину Джигит. С исключительным упорством осаждал он пик Победы - самый северный, суровый и грозный семитысячник. Он стремился пройти полный траверс массива. Сначала побывал лишь на плече горы - Восточной Победе. Потом по какой-то причине не смог пойти на маршрут с челябинской командой, которая сумела пройти траверс под командой Рязанова. Но все же он добился своего - прошел траверс во встречном направлении, затратив на него двадцать два дня и оставив на гребне одного участника группы.

Володя Самохвалов - технарь, специалист по льду, вообще очень сильный альпинист, - впоследствии перешел в профессионалы, оставив свою профессию инженера и став начальником КСП Киргизии. Позже в горах Памиро-Алая я встречался с ним в этом качестве, как начальник сборов, и он мне очень помог по старой дружбе в преодолении всяких формальностей.

Оля Дончак, ставшая Трубниковой после выхода замуж, а позже вернувшая себе девичью фамилию, начинала, будучи студенткой Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта, и сразу выделилась из серой массы. Она сумела выполнить женскую норму мастера спорта на второй год занятий альпинизмом. Случай беспрецедентный! Вообще в альпинизме формальный спортивный рост принципиально не может быть очень быстрым, так как он определяется не одноразовым результатом, пусть сколь угодно высоким, а суммой восхождений повышающейся сложности, выполненных в определенной последовательности. А чтобы стать настоящим, не формальным мастером в альпинизме нужно, на мой взгляд, не менее десяти лет, так как в мастерстве горовосходителя решающую роль играет опыт, который приобретается на восхождениях в разных горных районах и системах в разные сезоны в разных погодных условиях. Так вот, Оля, выполнив формально норму мастера, не стала оформлять это звание сразу, а оформила его лишь через несколько лет, когда у нее было больше, чем достаточно для гораздо более высокой мужской нормы. Я сейчас не могу с ходу назвать другую женщину, имеющую шестерку первопрохождение. На этой шестерке (второй маршрут Рябухина на Джигит) на стене из-за непогоды они провели 14 дней вместо шести планировавшихся, и в последний день, предельно вымотанные, чтобы избежать висячей ночевки продолжали медленно лезть уже в темноте, видя конец отвеса совсем рядом. Когда, услышав об этом, я сказал что-то вроде: «Ну, досталось вам!», она ответила: «Ничего особенного. Голодные, усталые, в ночи пришлось еще поработать - все это в пределах нормы. После того, что мне досталось на первой пятерке А - Шхельде «по Шмадеру» - все остальное мелочи. Вот там я действительно натерпелась!».

При всем том Оля не превратилась в «лошадь», осталась симпатичной женщиной, хотя и, наверное, чересчур увлеченной горами, фанатичной. Возможно, ее фанатичность имела некую глубокую подоплеку, я не берусь и не хочу судить. С первым мужем - Володей Трубниковым, тоже альпинистом она разошлась, потом вышла замуж второй раз. И вот через 10 лет, когда мне довелось встретиться с ней снова в горах, она упомянула в какой-то связи «Володьку», и я набрался храбрости спросить: «А почему вы разошлись-то?» Она ответила: «Из-за Рябухина. Я с ним стала ездить в экспедиции, Володя был против, и, наконец, поставил вопрос ребром: я, или Джигит, выбирай? Я ответила: конечно, Джигит. И уехала с Рябухиным в Каракол». Она была самокритична и честно признавала, что немного найдется людей, способных жить с такой «сумасшедшей».

Но потом рассталась Оля и с Рябухиным. Он ей слишком много внимания уделял, что мешало жить и ей и Рябухинской команде, которая стала возбуждаться ревностью, как и ватага Стеньки Разина в стародавние времена. Такова женская доля! Оля в горах опять осталась одна. А в одной из рябухинских экспедиций она уже успела влюбиться в красивейшую из наших гор - Хан-Тенгри. И Оля решила подняться на Хан во главе собственной команды, выращенной из молодежи с нуля, и стала с удивительным упорством команду растить. Вот к этому процессу и подключила она меня в 1974 году, попросив поработать с ее ребятами тренером. Тогда мне и довелось еще раз сходить с ней на две горы и узнать кое-что про ее жизнь.

Вообще, «женщина в альпинизме» - это одна из «вечных» проблем, которые обсуждались и обсуждаются, часто с пеной у рта, на самых разных уровнях, и в административных верхах, вплоть до Совета министров, и в альплагерях, и в низовых коллективах, в командах, в отделениях новичков - везде. Для «верхнего» руководства альпинизм - это, прежде всего, военно-прикладной вид спорта, и, значит, через него надо пропустить максимальное количество молодых мужчин. Для руководства спортивного женщины также нежелательны, так как из них трудно вырастить чемпионов. Дело в том, что альпинизм - это, по-видимому, единственный вид спорта (не считая туризма), в котором мужчины и женщины участвуют на равных. Нет отдельно мужского и женского альпинизма, нет отдельных соревнований для мужских и женских команд. И, так как женщина объективно слабее мужчины, ее присутствие ослабляет команду. Но альпинизм, как и туризм, - это не спорт в обычном смысле слова, когда подразумевается соревнование между людьми, - это образ жизни. А в жизни без женщин нельзя, иначе это не жизнь.

В итоге спортивное руководство почти каждый год издает грозные приказы, призванные ограничить количество женщин - не более 30 процентов девушек в отделении новичков, не более какого-то еще меньшего процента у разрядников, не более одной женщины в спортивной группе на восхождении 4-й или 5-й категории сложности. Однако, на деле в отделении новичков, как правило, наоборот - тридцать процентов составляют юноши, у третьеразрядников девушек половина, и только у более старших разрядов их доля существенно убывает. Все это естественно. Девушки вообще более подвижны и активны чем юноши. Они преобладают и на турбазах и в домах отдыха - везде дефицит мужской половины. Но альпинизм - вид спорта тяжелый и опасный, поэтому далеко в нем заходят немногие женщины, и на сложных, рекордных восхождениях они никогда не играли ведущей роли, даже такие уникумы как Оля Дончак - Трубникова или Люся Самодурова - Варжапетян, которых я здесь упоминал. Но пройти стену Джигита или подняться на пик Победы через Важа Пшавела - это, конечно выдающееся достижение, даже если ты не главный «забойщик» идущий впереди.

То же самое с инструкторами. Не помогали и не помогают самые жесткие приказы об ограничении и даже исключении женщин при наборе в школу инструкторов - их всегда там не мало, хотя и меньше половины. Они находят покровителей, которые помогают им попасть в школу. В 1979 году, когда я работал тренером в школе инструкторов, начальник «школы» Жирнов как-то сказал нам, своим тренерам, показывая на толпу женщин-курсантов: «У каждой из них есть своя «волосатая лапа», которая ее протолкнула в школу. Я знаю их всех, без протекции нет ни одной, но кто кого толкает, я вам не скажу». В 1981 году в школу направилась моя жена Ира. Ее направил альпинистский коллектив, всем требованиям она удовлетворяла, шансы попасть ей как женщине были ничтожны. Я написал Жирнову, попросил, чтобы он последил, чтобы ее не вычеркнули из списков. Он ответил просто: «будешь у меня работать тренером, ее не вычеркнут». Я сказал: «буду». И ее не вычеркнули.

А если подходить серьезно, то инструктора женщины нужны, даже необходимы. Их в лагерях обычно не меньше, чем мужчин, и это нормально. Ведь инструкторская работа с новичками и значкистами, которые составляют абсолютное большинство в обычных альплагерях, это кропотливая работа учителя. Мужчинам, особенно молодым, она быстро надоедает, спортивные инструктора рвутся на сборы, в команды, на худой конец к работе с разрядниками, а с новичками остаются в основном женщины. Они, как правило, неплохие педагоги, и материнский инстинкт очень помогает им учить жить в горах своих участников, 16-18-тилетних детей. Благодаря не претендующим уже на спортивный рост женщинам, молодые и активные инструктора-мужчины могут проводить на своих квалификационных восхождениях больше положенных шести дней за смену.

Альпинизм - общее дело, общая любовь к горам сближает людей. Стандартная шутка: на привычном плакате, украшающем каждый альпинистский лагерь «Альпинизм - школа мужества», к последнему слову впереди всегда кто-нибудь пририсовывал две буквы - «за». И это не такая уж и шутка. Множество полноценных устойчивых пар возникает в горах и остается потом. И я со своей нынешней женой познакомился в лагере «Цей» в 1968 году. Так что женщины в альпинизме необходимы.

Но в современном мире идет эмансипация женщин, и даже хуже - процесс некоего уравнения полов, маскулинизация женщин и феминизация мужчин. Женщины начинают заниматься традиционно мужскими видами спорта, такими как футбол, борьба, тяжелая атлетика и даже бокс. В альпинизме это проявляется в стремлении совершать сложные восхождения чисто женскими группами. «Можем мы и без мужиков обойтись!» - заявляют современные амазонки. К счастью, далеко это не зашло, альпинизм как спорт не был разделен, соревнования не стали проводить для женщин отдельно, да и большинство женщин не стремились утверждать таким способом свое равноправие. Но все же чисто женские группы иногда выходили на маршруты, пока самая именитая, высококвалифицированная среди них в количестве восьми человек не погибла в полном составе на пике Ленина - «самом простом» семитысячнике. Это была трагедия, и после нее и ввели жесткие ограничения на количество женщин в группе.

Женщины и мужчины ходили на восхождения вместе, но разрядные нормативы для тех и других были разными, начиная с первого разряда. Особенно это касалось нормы мастера спорта, которая для женщин была намного ниже. Позже установили одинаковые нормы для мужчин и женщин до кандидата в мастера спорта включительно, но норма мастера все же различалась очень сильно. Правильно ли это? С одной стороны вроде бы правильно - женщина намного слабее. Но тут возникает два момента. Во-первых, если нормы делать разными, то почему только норму мастера? А разряды? Во-вторых, мастер спорта обладает определенным набором прав, таких как право руководства мероприятиями и восхождениями, право контроля и выпуска групп. Все это требует опыта, который оказывается очень разным у мастеров мужчин и женщин, причем не только потому, что женщине на мастера надо гораздо меньше и менее сложных восхождений, но и потому, что и это немногое женщина-мастер обычно выполняет за спиной мужчины. Видимо, это последнее обстоятельство и имели ввиду, когда устанавливали единые нормы для женщин с мужчинами вплоть до кандидата в мастера. Однако, права у мастеров мужчин и мастеров женщин одинаковы, и это неправильно и может быть опасно. Наверное, права надо определять не по разряду, а по реальному опыту восхождений. Может быть, надо и нормы на звание мастера спорта сделать едиными. Ну, будет мастеров-женщин совсем немного, но ведь горы-то одни для них и для мужчин, соревнуются ведь не женщины с женщинами и мужчины с мужчинами, а те и другие с одними и теми же горами. Так что и критерий должен быть один и тот же. Пусть единственным послаблением женщинам будет восхождение в мужской группе, где мужчины - джентльмены. Я думаю, это было бы хорошо для всех: и женщина даже на сложном маршруте продолжала бы чувствовать себя женщиной, и мужчина - мужчиной.

В 1965 году я выехал в горы с новым коллективом - белорусскими альпинистами. В 1962, когда я приехал в Минск, я оказался единственным мастером спорта по альпинизму в Белоруссии, но по началу не включился в работу с местными кадрами. Во многом именно из-за своей квалификации. Положение единственного мастера обязывало становиться в какой-то мере лидером и организатором, а я терпеть не могу и не умею быть начальником. На следующий год, наконец, в Минске вырос первый мастер из своих - Праздников, и реальный лидер белорусских альпинистов - Феликс Наркевич - решил, что пора заявлять о себе в спортивном мире во весь голос. Для этого он, в первую очередь, создал федерацию альпинизма Белоруссии, и был избран ее председателем, затем от имени федерации заявил команду республики на первенство СССР. Капитан команды - Праздников, в число участников Феликс пригласил и меня.

Вот на таких условиях, рядовым членом команды, я был готов соединиться с белорусами и внести свой опыт. Остальные участники команды: Гракович, Лозовский, Липень и сам Наркевич. Все они были отличными альпинистами, все стали позже мастерами спорта, но особенно выделялся среди них Валя Гракович, который и достиг потом наибольших успехов. Заявили относительно простой маршрут, но маршрут новый, в очень мало посещаемом районе Кавказа, требующий организации экспедиции. Такова была идея Наркевича: не встревать для первого раза в борьбу за медали, просто поучаствовать в чемпионате, заявить о себе и обкатать команду в экспедиционных условиях. Заявили траверс Мидаграбинской подковы - длинный, высокий для Кавказа, нехоженый, но технически не очень сложный траверс в районе Казбека от Суатиси до Зайгелана, включающий такие известные вершины, как Джимарай-Хох и Шау-Хох.

Были организованы регулярные тренировки, подготавливалось снаряжение, все как положено. Заправлял всем Наркевич в качестве начальника экспедиции. Он был достаточно жестким авторитарным лидером, перед которым полностью тушевался капитан команды Праздников. Для организации серьезного дела такие люди нужны, и они обычно и появляются в нужное время и в нужном месте, но с ними бывает трудно. Особенно трудно в таких вольно-добровольных коллективах, как альпинистский, состоящих не из профессионалов, которые при всем понимании необходимости дисциплины и порядка все-таки в горах в отпуске, на воле и отдыхают душой от основной работы. Здесь существует вечное диалектическое противоречие.

Подготовились мы нормально, и команда выехала в горы. Начали сезон со смены в лагере Узункол, где поработали инструкторами с разрядниками и получили необходимую акклиматизацию и схоженность. Я хорошо познакомился с ребятами. Вот тут на вечерних посиделках я оценил веселый добродушный юмор Эдика Липеня. Он, кроме того, что был доктором, был еще и музыкально и всячески по-иному одаренным человеком. В частности, он изрядно играл на балалайке и выступал в самодеятельном оркестре народных инструментов, с которым ему даже удавалось выезжать на какие-то престижные конкурсы. Вот рассказы про эти поездки и заставляли нас покатываться со смеху. Особенно мне запомнился его рассказ, как он, выступая на всесоюзном конкурсе в Москве в Доме Союзов, желая оправиться, за сценой случайно забрел в спец. туалет для больших начальников. Он был поражен неслыханной роскошью заведения, особенно чрезвычайно мягкой и нежной туалетной бумагой с тиснеными золотом Британскими львами. Но уже вскоре, раньше, чем он успел закончить свое дело, распахнулась дверь кабинки, и ему прямо в лицо уперся пистолет, который слегка дрожал в руке перепуганного охранника, который, видимо, на момент потерял бдительность и не заметил проникшего в «святая святых» постороннего. Эдику пришлось стоять минут пять со спущенными штанами и поднятыми руками, пока охранник, не опуская пистолета, копался в унитазе специальной палкой. Затем он его отпустил, взяв слово не говорить ни кому, где он побывал. Эдик клятвенно обещал и опрометью кинулся наверх, радуясь, что охранник с перепугу не спустил случайно курок.

 Мидаграбинская подкова окружает ледник того же названия. Ледник довольно интересный. Это обширный широкий ледник, заполняющий такую же широкую, высоко расположенную долину, почти цирк огромного размера, заканчивающийся узким глубоким проходом, соединяющим его с остальной тоже довольно широкой и просторной долиной. Этакая дыра с крутым падением ложа, где втиснут короткий крутой язык ледника, оканчивающийся перед выходом в нижнюю долину. Пройдя этот узкий, мрачный, крутой проход попадаешь в просторный пологий почти круглый цирк, со всех сторон окруженный горами, составляющими объект нашего траверса.

Траверс мы прошли без приключений, но все же в течение всего маршрута чувствовался некий психологический напряг. Источником напряга был Феликс. Он - председатель федерации, начальник экспедиции, организатор всего мероприятия на восхождении не был главным. Здесь главным был капитан команды Володя Праздников, а самым опытным, имеющим самое веское слово при обсуждении тактики движения, - я. Видно было, что это Феликсу было очень тяжело, и, хотя я старался держаться все время в тени и почти не высказывался, а флегматичный Володя в основном слушался Феликса, который не мог отказаться от роли лидера, все же напряжение имело место, что понимали все, особенно Валя Гракович, но он же и приложил максимум усилий, чтобы оно не прорвалось каким-либо «выбросом». Все и прошло гладко. Предпоследняя гора была Шау-Хох. Эта гора, хотя и ниже Джимарая метров на 250, но торчит в боковом хребте, выступающем на Север, и, поэтому лучше всего смотрится из Орджоникидзе (Владикавказ). Поэтому во время какого-то юбилея (то ли советской власти, то ли Иосифа Виссарионовича) местные альпинисты занесли на Шау-Хох бюст великого вождя. Феликс, кажется, в этой эпопее участвовал, знал о ней, по крайней мере, и поэтому возгорелся идеей скинуть бюст с вершины - очистить гору от изверга (у него были достаточные личные основания для ненависти к «отцу народов», кроме общечеловеческих). Это он и сделал, не поленившись стащить пятикилограммовый бюст в своем рюкзаке вниз и там похоронить.

Задача сезона была выполнена. Мы не получили никаких наград, но мы на них и не рассчитывали - это было «тренировочное» восхождение, тренировочное не просто в спортивном смысле, но, главным образом, в организационном. Больше с белорусскими альпинистами мне не пришлось ходить, так как уже в начале 1966 года я покинул Минск, но встречаться с некоторыми из них приходилось. В частности, встретился я и с Феликсом Наркевичем в Дугобе в 1985 году. Феликс уже оставил активный альпинизм - здоровье его пошатнулось, - но приехал в горы в качестве уполномоченного федерации. Он сильно изменился, «взматерел», заметно прибавил в весе и превратился в этакого льва с густой и пышной белой гривой. Изменился он и внутренне, избавившись от некоторого избытка авторитаризма и приобретя мудрость.

А с Граковичем я встречался в Москве, куда он перебрался из Минска и работал в администрации правительства (или Верховного Совета?) России заместителем председателя комиссии или комитета по экологии. Там он видел свою «сверхзадачу» в сбережении природы любимых гор. Находясь в командировке в Москве на съезде по теоретической и прикладной механике, проходившем в МГУ, я прожил у Вали дома неделю как раз во время путча 1991 года. Я сплю утром, а Валя будит меня словами: «Вставай! Ты спишь, а в стране уже государственный переворот, Горбачева скинули». Я вскочил и слышу, как читают по телевизору обращение ГКЧП. Я быстро поел и - в центр. Увидел это дело своими глазами. Впечатление цирка, какого-то представления, которое почти никто не принял всерьез. На Манежной площади толпился народ, но не много, отдельные группки. Кое-где выступающие с мегафонами что-то орали, призывая встать стеной против ГКЧП и горой за Ельцина, окружающая толпа кричала и скандировала: «Ель-цын!Ель-цын!». Но все это было как-то жидко, и имело опереточный вид. На улицах, примыкающих к улице Горького, стояли армейские БТР’ы и кое-где танки, на которых отдыхали, переговариваясь с прохожими солдаты и офицеры. Я посмотрел немного и поехал в МГУ, где съезд механиков продолжался, не обращая внимания на политические игры. Однако, Валя уехал на работу в «Белый Дом» и вечером не появился - их перевели на казарменное положение.

Оставив Минск, я сохранил о нем и о Белоруссии вообще самое лучшее впечатление. Это самая близкая и родная нам республика, безусловно, и жаль, что сейчас живем врозь, и белорусам достался в «батьки» такой недалекий директор совхоза, как Лукашенко. 

(Продолжение следует)