ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЬПСЕКЦИИ
ГОРНОГО ИНСТИТУТА
Арпад Байкан,
(Будапешт, 22.09.02),
геолог, 1 разряд.
В 1960-м году я поступил в ЛГИ с надеждой на то,
что в рамках института будет возможность
заниматься альпинизмом. Когда 1-го сентября нас
– группу студентов приехавших из Венгрии –
повели по институту, в парадном коридоре нам
торопливо показали большой фотостенд по
спортивной жизни, и там, на первом месте по
алфавиту, я заметил альпинизм, и сразу понял,
что я попал туда, куда я хотел, а с учебой я
как-нибудь справлюсь.
После двух успешных сезонов, за которые я
выполнил 2-ой разряд, без одной вершины,
произошел перелом в моей альпинистской карьере:
чуть не выгнали из СССР, как
хулигана-иностранца, без разрешения
разъезжающего по Союзу. С получившимся
ограничением на выезд в горы, постепенно
пропадала охота продолжать тренировки, которые
требовали все больше и больше усилий от тех, кто
хотел развиваться, т.е. повысить разряд.
Мои годы в альпсекции совпадали с периодом,
который в издании «Cтраницы
жизни альпинистской секции ЛГИ» был
характеризован уменьшением
«флибустьерско-романтического настроения» и
преобладанием «делового спортивного духа». Я
рад, что я еще застал истинное
«флибустьерско-романтическое настроение»,
потому, что именно эта атмосфера подарила мне
массу незабываемых впечатлений, которые навсегда
остаются со мной. Общество альпсекции
моментально приняло меня, еле говорящего на
русском языке в свои дружеское обьятия, и стало
для меня самым важным из трех коллективов –
альпсекция, учебная группа и венгерское
землячество – на протяжении пяти институтских
лет. Преодолеть языковой барьер было не легко, и
многое я недопонял, или не так понял. Сведения
доходили до меня как через решетку: мелкие
детали, вроде того, что делать в данный момент,
дошли, а крупная суть, также, как и
взаимоотношения внутри секции оставались за
решеткой.
Скоро я понял разницу между «сбором на
тренировку» и «собранием бюро»; но что за
отношение имеет «бюро» (отчего и слово
бюрократизм происходит) к такому романтическому
делу, как альпинизм, осталось не ясно. Но, когда
я все понял (через полтора – два года), я
почувствовал глубокую признательность по
отношению к ребятам-руководителям, за их
неустанный труд в интересах секции.
С удовольствием участвовал я во всех чаепитиях,
организованных по уважительным причинам, или
просто так, после тренировки. Внимательно
вслушивался в песни, пытался улавливать слова, и
на ноябрьском выезде «на скалы», на подходах я
уже дружно орал бесконечную песню «…А наша песня
хороша, начинай сначала. Жила была бабушка…».
Помню «свободных художников», близких друзей
членов альпсекции; в один прекрасный вечер
явились они к нам смешным парадом, во все горло
распевая какую-то сатирическую песенку, из
которой я уловил и на всю жизнь запомнил (вот
шутка мемории) единственную строку: «…А у нас, а
у нас развалился унитаз…», (причем значение
последнего слова было мне в ту пору неизвестно).
Как забыть ночь, когда в небольшой компании
бродили и под гитару пели на набережной, а
Лисагор
старался (не зря…!)
смягчить суровость придравшейся к нам власти:
«Товарищ милиционер, ну смотрите, здесь Академия
Наук, Университет, дальше Академия Художеств,
кому мы мешаем в столь поздний час?». Наши
альпинистские песни были хороши на все случаи
жизни – помогали преодолеть трудные моменты,
прогнать однообразие дальних дорог,
воспроизвести в памяти настроение минувших
времен, или дать исход чувствам, переполнявшим
душу.
Для нас все возможности были хороши, где мы
могли быть вместе. Кто помнит «религиозный
пропагандистский поход» по деревням, где-то за
Бакситогорском? Время давно стерло
антирелигиозную глупость, но в памяти осталась
Светка Соколова, как она плясала «русскую» с
деревенской бабой, которая в два раза крупнее,
чем она; и все это в пустом, холодном зале
какого-то дома культуры, после «официальной
части».
Практически все воскресенья проводили за
городом: Финляндский вокзал, толпа молодых людей
с рюкзаками на плечах. Сколько мы ездили
«зайцами на электричках. Сначала я не понял
«систему» и шел за всеми. Потом мне стало
совестно, ведь из моей стипендии нетрудно было
заплатить за проезд, и тайком покупал билет. Но
опять-таки куда я денусь со своим билетом? Не
буду же я оставаться один на поезде, если нас не
дай бог поймают. А так и случилось. Разнас
поймали и всю многочисленную компанию закрыли в
вагоне и довезли до Выборга. Там на станции
стали разбираться. Я серьезно испугался, ведь
мне, как иностранцу даже в Кавголово запрещено
было выехать, не то что в Выборг, в погранзону.
Если мне память не изменяет, Оля Соложенко
проявила инициативу: «Ребята скрывайте Ариада…»,
и секция, мои друзья, встали стеной передо мной,
и все обошлось благополучно.
Я никогда не чувствовал, что в секции есть
проблема разных поколений. Новички, проявившие
себя на первых скалах, тут же были включены в
городские соревнования, и вообще, всем старались
предоставить возможность быть полезным в силу
своих способностей и степени подготовки. Такой
возможностью было для меня участие в роли
наблюдателя при восхождении на восточный Домбай
по 5-б, совершенное «стариками» - Незаметдиновым
и Васильковым. В группу наблюдателей входили
Свечка Соколова-Незаметдинова и Боб Цыганков. Не
скрою, что наблюдатели оказались не на высоте
поставленной задачи, за что и были впоследствии
критикованы на разборе. Но дни, проведенные на
перевале под стеной Домбая, среди изумительной
красоты мира Кавказа, вместе с переживаниями и
угрызением совести, что что-то не ладно,
остались глубоким впечатлением во мне навсегда.
Секция давала всем хорошую школу альпинизма.
Подготовка заключалась не только в том, что
приехав в альплагерь сдавали установленные
физнормативы без труда, успешно совершали
восхождения по программе; не уставали, если
повезло, провести две-три смены в горах за лето,
но и в том, что мы на всю жизнь усвоили
дисциплину, свойственную хорошему альпинисту,
умение оценивать свои силы, пределы
способностей, знания куда можно, где нельзя, и
когда нужно отступить. |
