|
РЯДОМ И
ВМЕСТЕ
Дарья Александровна Медведева
Памяти отца - мастера спорта СССР,
крупнейшего геометра XX века
Александра Даниловича Александрова (1912-1999).
 Детьми
отец никогда "не занимался". И лет до пяти, терялся в
общении с внуками. Но во время каждой болезни я ждала -
вот он вернулся из Университета, прошел в ванную
комнату, и вот большая холодная рука легла на лоб. Он
читает мне веселую и страшную сказку в стихах про царя
Берендея и хитроумного Брадобрея, иногда сочиняя на
ходу, поет "На диком бреге Иртыша…". И это ни на что не
похоже и лучше всего.
Лет с десяти
каждое зимнее воскресенье мы с отцом проводим на
слаломных склонах в Кавголово. За нами заезжает Михаил
Иванович Шестаков - виолончелист, альпинист - один из
трех, укрывавших шпиль Петропавловки в блокаду. На горе
он берет меня на плечи и несется по трассе к ужасу
окружающих и при одобрении отца. Себе отец это позволить
не мог - в 18 лет он получил сильнейший удар по глазу,
играя в футбол. Образовавшуюся катаракту удалили, но
искусственных хрусталиков ещё не существовало, и он всю
жизнь ходил по слаломным трассам, по сложнейшим горным
маршрутам, не имея бинокулярного зрения - не имея
возможности определить расстояние до встречной машины,
до ближайшего уступа на скале. Сегодня его и близко бы к
альпинизму не подпустили. А в нашей жизни этой проблемы
как бы и не было. Если не считать проблемой сложность
определения расстояния от горлышка до рюмки за
праздничным столом.
Подъемников
на горе тогда не было, но мы оба не тяготились медленным
возвращением наверх. Рядом с отцом поднимались и те, с
кем он ездил в Кавголово ещё на паровичке, и студенты.
Разговоры, споры в этой органичной для него атмосфере
были радостны, а от чересчур назойливого или занудного
собеседника всегда можно было сорваться и рвануть вниз,
"разрядившись" в стремительном крутом повороте.
Десятилетнюю он берет меня с собой в альплагерь
"Алибек". Мы живём очень дружно, и мне предоставлена
полная свобода. В том же "мастерском" домике над речкой
- Борис Николаевич Делоне с Вадимом.
В те годы,
девчонкой, я очень переживала, что отец не участвовал в
войне. Я понимала, что бронь - это серьёзно, но неужели
он даже не пытался? Лишь недавно он в разговоре о горах,
по которым так тосковал, к слову, рассказал, что когда
был объявлен набор в горные войска на Кавказ, он подал
заявление в военкомат как альпинист с большим кавказским
опытом, но получил отказ - ему указали на то, что как
доктор наук, математик он находится в тыловом резерве и
полезнее там.
К началу
60-х скалолазные соревнования на Карельском перешейке на
майские праздники собирали несколько тысяч человек. Мы
ездили туда с университетскими альпинистами, шли от
станции 18 км , вместе со всеми брали штурмом вагоны.
Однажды, когда мы опоздали и уже не надеялись уехать,
студенты с криками: "Ректор! Ректор!" - открыли окно
вагона, помогли залезть обоим. Последний раз в 1965 году
"на Скалы" специально прилетали из Новосибирска. Он
любил озорные студенческие песни, помнил и старинные,
своей молодости, пел их и дома. Мог спеть и политическую
частушку 20-х, неожиданно и смело звучавшую. А вот его
"солёные" шутки я впервые услышала лишь в
рассказах-воспоминаниях.
Дачу в
Комарово отец не признавал. Но если приезжал, то
обязательно навещал Владимира Ивановича Смирнова. Не
помню и не могу представить, к кому еще отец относился с
таким же пиететом. С самого моего детства он брал меня с
собой и уже по дороге в Академпоселок настроение и
разговоры особенные. И сам Владимир Иванович, и весь
строй их дома были для меня завораживающе
привлекательны. Из сегодняшнего дня я вижу это как
достоинство и благородство досоветских времён. А ещё я
знала от папы, что В.И. - верующий. У нас дома всегда
праздновали Пасху - я любила красить яйца, бабушка
вынимала пасху из старинной формы, но к религии это не
имело никакого отношения. Свой первый вопрос о Боге я
задала сама себе, возвращаясь с папой от Смирновых.
Что в моем
характере, мировоззрении, жизненных принципах от отца
просто унаследовано, а что не воспитано даже, но
воспринято, впитано жизнью рядом, вместе с ним?
Не помню ни одного отцовского наказания. Только недавно
он сам рассказал, что единственный раз ударил меня,
увидев что я, лет четырёх-пяти, играю его опасной
бритвой импульс страха за меня стал доминантой. Он очень
радовался нашим с братом успехам, но никогда не придавал
значения оценкам. В его кабинет, так прокуренный
"Казбеком", что однажды я с трудом разглядела его за
столом, можно было прийти с любым вопросом. Он мог и
"километровый" арифметический пример решить, но страшно
сердился не на меня - на авторов. Когда был написан его
первый школьный учебник по геометрии - он прислал его
мне, как советчику, и принял почти всю редактуру. И я
была поражена мерой уважения и доверия.
Мы, несмотря на возраст, были свидетелями и участниками
"взрослой жизни". Я любила домашние продолжения
геометрических семинаров. Философские застолья молодых,
тогда будущих, профессоров - Готю - Георгия
Владимировича Степанова, Игоря Кона, Владимира Ядова,
Светлану Иконникову, Машу Козлову, Леву Клейна...любила
их и в серьезных беседах и раскованно отплясывающих.
Как-то в гостиной была устроена выставка молодого
художника, которого поддерживали.
Однажды,
принимая делегацию из Англии, мама рассказала, что отец
в молодости переводил сонеты Шекспира и стихи Киплинга.
В следующий раз в Лондоне его принимали как
профессионального шекспироведа. Недоразумение сразу же
разрешилось, но отец был рад новым гуманитарным
знакомствам. Он подружился с переводчиками "Доктора
Живаго" - Максом Хэйвордом и Маней Харари, она потом
бывала у нас дома. Подаренный перевод он привезёт с
собой и прочтёт "Доктора Живаго" впервые по-английски.
Самые яркие рассказы отца - о Страдфорде-на-Эйвоне и
Шекспировском театре. Когда театр приедет на гастроли,
родители, к моей жгучей зависти, пойдут на "Гамлета" и
"Ромео и Джульетту", а потом и на пятидесятилетие Майкла
Редгрейва. Мне придётся подрасти, прочесть пьесы уже
по-английски, тогда и я пойду на "Короля Лира" и "Как
важно быть серьёзным". "The Importance of Being Earnest"
- начало нашей с братом любви к самому звучанию
английского. Слушая пластинку с записью спектакля, отец
совершенствовал своё прекрасное произношение. Голос
Джона Гилгуда и сейчас слышится мне как "камертон".
В Америке
отец сразу уловил звучание "американского", со вкусом
"играл" в него. Любил рассказывать, как в аэропорту при
посадке ТУ-104 - первого в мире реактивного
пассажирского самолёта - все сбегались смотреть на него,
и отец бежал и кричал громче всех: "Russian planе,
russian planе! Impossible! Impossible!" - весьма
по-американски.
Он любил путешествовать, прекрасно рассказывал о своих
поездках, а привезённые подарки всегда отражали его
впечатления. Он пересёк Америку от океана до океана.
Полюбил Канаду за органичное сочетание цивилизации и
дикой, прекрасной природы, за белок и бурундучков в
городах, за оленей, спокойно выходящих на автотрассу...
Канадские стереослайды и сегодня могут поднять мне
настроение.
Особыми
событиями были поездки в Индию. Началось с "анекдота":
были сделаны прививки, но в предотъездных ректорских
заботах отец о них сразу же забыл. На следующий день он
вернулся из Университета в ужасной лихорадке, бабушка
внимательно посмотрела на растерянного сына и успокоила:
"Саша, да у тебя же холера!" Последствия прививки
исчезли через несколько часов.
Его рассказы
о сикхах и гуркхах, об удивившей и вызвавшей уважение
веротерпимости - о путешествующих буддийских монахах,
готовивших что-то в котелке в углу индуистского храма -
создавали образ страны ярче, чем современные
телепередачи. А привезённый миниатюрный белоснежный
Тадж-Махал, фигурки из сандала, прекрасные сари
органично дополняли рассказы. Лекцию в миссии Рамакришны
он начал словами её основателя Вивекананды, и это был не
просто ораторский приём... Во время второй длительной
поездки он поднимается в Гималаи, знакомится с
Тенцингом, впервые (вместе с Хилари) покорившим Эверест.
Из Европы
отец привозил виды городов, своей любимой Флоренции,
пластинки, художественные альбомы. Открыв огромную
балконную дверь на Марсово поле, в белую ночь, я могла
без конца слушать "Аве Мария", по очереди в исполнении
Мэрион Андерсон и Яши Хейфеца, и не могла решить, что
прекраснее, а любая репродукция Модильяни до сих пор
возвращает меня в дом моего детства.
Вскоре после
войны отец привёз из Риги альбом Н. К. Рериха, с
незнакомыми тогда Тибетскими работами. Его покорили даже
эти, такие еще несовершенные иллюстрации. Восторг от
первой выставки в Русском музее переживаем вместе, но
только позже, на Памире и Тибете, он увидит такое небо и
такие горы, и будет радоваться узнаванию. Он встречается
со Святославом Николаевичем и приглашает работать в
Университет вернувшегося в Россию Юрия Николаевича -
выдающегося востоковеда, лингвиста. Юрий Николаевич
Рерих приезжает в Ленинград, готовит курс лекций. Но его
возвращение - дело государственное, он получает квартиру
и работу в Москве и быстро погибает от инфаркта,
столкнувшись с научными и общественными советскими
нравами.
Отец жалел,
что не имело продолжения и приглашение в университет
Тимофеева-Ресовского.
В столовой,
часто обедавший на бегу, отец делился с бабушкой и мамой
своими университетскими делами, горечью и унижением
депутатских приемов - возможность помочь была
минимальна. Здесь же, за столом и по телефону,
обсуждались поездки в Москву - защита университетских
интересов, новое строительство. Заметила первый раз и
решила, что показалось, - нет, он, действительно, с
каждым отказом возвращался все более поседевшим.
Он давно, со времен совместной акции в защиту
математики, знал М.А.Лаврентьева, доверял ему и надеялся
в Академгородке углубиться в математику, спорт и,
конечно, читать спецкурсы, руководить аспирантами -
профессорствовать.
Переезжали в
Новосибирск по очереди. Сначала я - уехала поступать в
физмат школу. К сентябрю приехали мама с братом - Даня
шел в 1-ый класс. Первый год жили в коттедже-гостинице,
среди казенной мебели. Отец приехал только в январе,
отчитавшись в ЮНЕСКО после поездки в Индию. Привез
слаломные лыжи, нам обоим - спортивную экипировку.
К весне
переехали в "свой" дом на краю леса, над оврагом. В
первую же ночь на рассвете пришлось закрыть окна - так
громко пели птицы. Белки с балкона забегали в кабинет.
Библиотека оставалась в Ленинграде - в кабинете стояли
отцовские книги, только необходимые и любимые, в
гостиной - альбомы, журналы, пластинки. Чаще всего
звучит шестая партита Баха. Она до сих пор как знак той
краткой счастливой поры. Глену Гульду подпевает сверчок.
Дом наполняется друзьями: старожилами Городка и старыми
знакомцами по Ленинграду и Москве, и новыми, иногда
радостно-неожиданными. Один из них, Игорь Андреевич
Полетаев - "инженер Игорь Полетаев", начавший самую
знаменитую дискуссию 60-х - о "физиках и лириках".
Инженер и математик, он сам оказывается не только
лириком, но и философом, живописцем.
А в
кабинете, уже не столь безумно прокуренном, отец
доказывал теоремы, сформулированные ещё в Ленинграде,
рассказывал мне о "колпаках" - поверхностях,
ограничивающих область решений дифференциальных
уравнений, радовался весёлому и точному названию и тому,
что дочка уже может оценить красивый результат. Здесь же
теория относительности и геометрия соединились в новом
направлении, появились новые ученики, новый Семинар,
который, как всегда у отца, становился не просто
математическим семинаром, но и "содружеством" - будь то
"хроногеометрия" или "геометрия выпуклых поверхностей".
Теперь, не связанный ответственностью за других - за
Университет, за людей в нем - он стал раскован, открыт,
прям. Свободен в общении, на лекциях, прям в объяснениях
в горкоме, обкоме и райкоме (номенклатурном руководстве
Городка).
Первый и
единственный раз он приглашает домой секретаря райкома,
даже неожиданно для мамы, когда Андрей Вознесенский, не
имевший тогда официальной возможности выступать, читает
стихи у нас дома. "Плач по двум нерожденным поэмам" -
отец хочет, чтобы гость услышал это, он надеется его
просветить, убедить и, может быть, получить разрешение
на выступление А. А. в Доме Ученых. Увы, не вышло.
"Оттепель" кончилась и по-прежнему нужно было работать с
"теми начальниками, которые есть".
Я видела,
что отец - человек действия, человек страстный,
сталкиваясь с несправедливостью, ложью, с тем, что
противоречило его убеждениям, не мог оставаться в
стороне. "Профессорская идиллия" была не для него. Чтобы
иметь реальную возможность влиять на события, помочь, -
просто профессором, даже академиком, быть мало; а любое
- не по должности - вмешательство в уклад Академгородка
чаще всего воспринималось как оппозиция, как претензия
на власть. Так впоследствии и "расшифруют", еще при
Лаврентьеве.
Независимая позиция очень скоро обернулась доносами,
недоверием властей, его перестали выпускать за границу
не только на математические конгрессы и конференции, но
и при избрании в итальянскую Академию, и на присуждение
почётной степени университета в Анн-Арборе.
Он начинает
курсы философских лекций - история математики, история
науки, этика. Отдельные лекции он читал и раньше в
Ленинграде. Ира Стрелина, студентка ленинградского
физфака, с которой мы с отцом познакомились "на Скалах",
рассказывала мне: "Философствующие студенты сбегались на
эти лекции в Актовом зале со всех факультетов, стояли в
дверях, свисали с балконов, так что стоять под ними было
страшно. Потом до ночи бродили по Неве и грезили
философскими вопросами бытия. А.Д. мы любили, называли
просто "Ректор" (слово это редко звучало в те годы,
многие впервые и услышали его в Университете - Д. М.) и
всем было понятно, что это А. Д. Александров - великий
математик и философ - и никогда потом не слышали от
идущих за нами студентов, о любви и близости к следующим
за А. Д. ректорам." Под впечатлением от отцовских лекций
блестящий студент-математик Владимир Павленко "переменил
жизнь" - ушел на философский факультет.
 И
в Академгородке Большие физическая и химическая
аудитории всегда были полны. Лекции - о творческой
сущности человека, о свободе. "Экзистенциализм -
философия ответственности" -надо представить себе это
объявление в те годы, в центре Городка, на проспекте
Ленина. Я была молода и полна других забот, но
поразилась, и радость была смешана с испугом, как в
детстве от его сказки. Само название лекции выражало
суть его отношения и к бытию и к экзистенциализму.
"Ответственность" - одно из "ключевых" слов отца. Но при
этом Сартровой беспощадности он противопоставлял свою
любимую сказку - "Сон Макара" Короленко. Сартра уважает
- милующего любит. Так и в религиозной традиции не
принимал он вечного осуждения: "Какая гадость - пугать
людей!" - говорил он о Страшном суде, после которого
осужденным уже не будет спасения. Не принимал он и
однозначного, безусловного осуждения людей, столь
характерного для истории и публицистики, всегда
повторяя: "Не судите, да не судимы будете, ибо каким
судом судите, таким и вас судить будут". Мы прочтём с
братом эту заповедь, уже помня её наизусть со слов отца.
На одной из
лекций, говоря о свободе, о всей многозначности понятия,
он, начав со смысла физического, механического,
переходил к мерности пространства свободы живых существ
и, обозначая одномерность существования простейших,
чертил на доске прямую, затем, одним движением руки,
очень ровный круг - ограниченное пространство выбора
животного - и: "Только человек сам расширяет
пространство своей свободы" - порывистое, широкое
движение плеча, разрывающее границы... Я это вижу до сих
пор. Конечно, это предварялось и комментировалось
энциклопедическим экскурсом в историю, этнологию,
социологию, этологию, с редкостными примерами.
После лекций
- записки, вопросы, самые разные, например: "Вы
цитируете Библию, а где ее можно прочитать?" Так дома
появляются, поначалу для чтения хозяйской Библии, два
студента-медика из самого Новосибирска и потом многие
годы они приезжают, звонят с накопившимися вопросами - и
философскими, и жизненными. И старые, приехавшие из
Ленинграда, и новые друзья, приходят, - долго ли,
коротко ли - живут. Началось с моих подружек по ФМШ - я
вернулась в Ленинград, они остались друзьями дома. Я
приехала погостить с маленьким сыном, а у нас "зимует"
после первой тюрьмы Вадим Делоне, потом, когда он уже
снова в лагере, живет его младший брат математик Миша.
Дед Делоне надеется защитить внуков, отправить их
подальше от Москвы.
Живя,
работая в Городке, чувствуешь напряженную сложность, и
сравнение с военным городком иногда перестает быть
шуткой: отцу, к сожалению, пришлось столкнуться с этим и
на работе и даже просто в жизни. Но уставшему по-своему
"бодаться с дубом" Сергею Павловичу Залыгину Городок,
как заимка, и он привольно живет у нас, "передыхает",
пишет. Перед исполнением 13 симфонии на стихи Евгения
Евтушенко заезжает Дмитрий Дмитриевич Шостакович с
Ириной Антоновной.
Несколько
раз и подолгу живет Витька-философ. Молодой человек
занимается восточной философией всерьез и последователен
в этом - нищ, бездомен и искренне считает, что забота о
философах - обязанность остальных. Что никак не
соответствует ни сибирским морозам, ни сибирским нравам.
Но искренность и последовательность вызывают у отца
почти уважение и, во всяком случае, интерес. А главное -
с ним можно было пофилософствовать.
Конечно,
отец участвовал в философских семинарах в Институте и
Университете, но не мог довольствоваться этим. Вместе с
И.А. Полетаевым он организует независимый философский
семинар. Он ездит в Ленинград, встречается с молодыми
друзьями - философами, социологами, они любят его,
ценят, но у них уже другие приоритеты и горизонты, то,
что говорит он, кажется им несовременным...
Одно время
главным "собеседником" становится Кант. В восемь утра
отец сбегает со 2-го этажа с победными ли, горестными ли
возгласами - заварить кофе и поделиться написанным,
прочитанным, выстраданным за бессонную ночь. Хорошо, что
сын поднимает меня ещё раньше. В этот момент возражать,
спорить с ним не только бессмысленно, но и опасно. А
главное - бесчеловечно - такова глубина и искренность
его переживаний. Но спустя время, подкрепив логику
строжайшей аргументацией и запасясь терпением, можно
было, если и не переубедить, то озадачить его, заставить
принять и уважать мою позицию. Эта способность - остыв,
серьёзно и непредвзято обсуждать острые вопросы,
характеризовала отца и в самые последние годы жизни,
характеризовала ничуть не меньше, чем его более
запоминавшиеся порывы и вспышки.
Наверное,
тогда, с "категорического императива", начались
разговоры и споры, пронизавшие впоследствии всё наше
общение и ставшие очень существенной частью наших, уже
"взрослых", отношений.
Отец был
убеждён в абсолютном значении Истины и абсолютной
нравственной ценностью считал стремление к ней. Мне
кажется, что его обращение к материализму было и поиском
твердых, объективных основ для идеального. Он говорил о
единой цели научного и религиозного поиска. Но научные,
доказательные пути были для него очевидны, а иные -
сомнительны. Он замечательно трактовал и постулаты
материалистического мировидения: "Конечно, критерий
истины есть практика. Вот и Христос говорил: по делам их
узнаете их. " И, наверное, не случайно, к его полному
удивлению, у него выросли православные дети.
Отношение
отца к религии было отношением ученого - естественника,
требующего чистого и честного эксперимента. (Его не
случайно так интересовали теория относительности и
квантовая механика, где впервые был остро поставлен
вопрос о достоверности результата.) Но мучили его
вопросы, на которые не наука даёт ответы, отсюда и
глубинная тяга к философии. Только интеллектуальная
честность не давала права принять вненаучный ответ. Отец
часто задавался богословскими вопросами: отчасти это
было метафорическим изводом нравственных и философских
размышлений, отчасти же, осмелюсь утверждать, теологией
в буквальном смысле - разговор о Божестве он безусловно
не считал беспредметным. И не только потому, что, не
будучи "верующим атеистом", он отказывался принять на
веру также отсутствие Бога. Не был он и равнодушным
агностиком. Идея истины, связанная с ней идея
нравственного начала и, наконец, идея деятельной любви к
человеку, значили для отца слишком много. И то, как
горячо он полемизировал с известными ему вероисповедными
концепциями, было не отстраненной критикой из уст
неверующего, но сражением за "свою" территорию, за
подлинно священное, каким оно виделось и было любимо. Он
не раз хотел поговорить с "толковым священником", но на
предложения пригласить - познакомить неизменно отвечал:
"Неудобно". Так же неудобно ему было пригласить
профессора-медика, заранее предполагая, что его советы
не пригодятся. Но в его рассказах о встрече с создателем
крупнейшего Ашрама в Европе не было и тени иронии. Тот
сказал ему: "Вы никогда не порывали с высшими силами".
С годами
атмосфера "первостроителей" в Академгородке меняется,
особенно после кончины М.А. Лаврентьева. Погостить я
приезжала редко, но всё чаще приезжал в Ленинград отец.
Когда по стечению обстоятельств была свободна отдельная
комната - жил у меня; а то звонил, временами ежедневно,
и до меня доносились раскаты "боёв".
К себе в отдел отец принимал сотрудников, изгоняемых из
института отнюдь не по результатам их научной работы, в
том числе и И.А.Полетаева.
Ему мстили,
и самым для него болезненным образом - заваливая работы
учеников.
В какой-то момент карьерная борьба, особенно острая
из-за локальной специфики научного городка, начнёт
перерастать в антинаучную кампанию, напоминающую 50-е
годы. (Ни один из участников "Ленинградской
геометрической школы" себя этим не запятнал!) По этому
поводу отец идет к очередному Президенту СОАН, но после
визита - он вне себя и даже растерян: "Он вообще добра
от зла не отличает!"
Необходимость возвращения в Ленинград становилась все
более очевидной. Белки еще угощались на письменном столе
в кабинете, но окна облюбовали летучие мыши - он и их
привечал и огорчился, когда я, прилетев навестить его,
не порадовалась вместе с ним. Тогда ли замолчал сверчок?
Это были тяжелые годы нерастраченной энергии,
нереализованных возможностей, долгого ухода из семьи,
нового брака, бездомья. Он живет "на два города", все
чаще приезжая в Ленинград. Начинает читать курс "Истории
математики" в институте Герцена.
Но ленинградскому обкому "академики не нужны". Друзья
пытаются помочь. В Ленинграде - зав. кафедрой геометрии
института Герцена, соавтор по школьным учебникам,
Алексей Леонидович Вернер. В Москве - зав. сектором
истории физики Института истории естествознания и
техники Григорий Моисеевич Идлис. В 1984 году Идлис
обращается к директору своего института
члену-корреспонденту АН СССР С.Р. Микулинскому с
предложением уйти с заведования сектором, чтобы передать
сектор Александрову - прекрасное приобретение для
института. Утром приказ - сектор истории физики
ликвидировать вместе с должностью заведующего и слить с
сектором истории механики. Часто бывая в Москве, отец
живёт у Идлисов. Однажды и я, навещая отца, ночую у них
и в полной мере ощущаю родственную заботу Анны Абрамовны
- Ани Зильберберг. Особенно возвращением отца озабочена
Ольга Александровна Ладыженская, не устававшая
"тревожить" Президиум АН. (Как и летом 1999 года, узнав
об условиях в больнице, она привезет ученого секретаря
Северо-западного отделения РАН для разговора с главным
врачом, организует дежурство молодых математиков).
В 1977 году
отец прилетел в очередной раз в Ленинград уже больным -
на прогулке, в тайге, он не сразу заметил клеща.
Несколько дней без диагноза в очень тяжелом состоянии.
Нетипичное течение болезни - слишком сильный организм
(головную боль он всегда считал "дамскими штучками"). Из
энцефалита он выйдет с парезами, нарушением формулы сна,
с нарастающей общей усталостью. Но его еще долго не
будут пускать Домой. И не только Обком. В Университете,
на матмехе - ревнуют, боятся "живой легенды", бесстыдно
отказывают: "Плохо читает лекции". Занимающий высокий
пост в Академии Наук боится, что А. Д. станет
претендовать на его место... Возвращаться без работы -
нелепо.
В эти годы
мы трижды вместе провели лето в горах. Он много общался
с внуком - очень любимые отцом экскурсы в историю были у
него на грани науки и увлечения искусством. С одной
стороны, он читал, например, курс истории этики, с
другой - любовался романтическими образами Средних
веков, увиденных по-вальтерскоттовски и по-гумилевски. В
юности отец сочинял роман из эпохи Ричарда Львиное
Сердце. Явно не без его влияния мой сын Михаил
превратился из увлеченного готикой подростка в
серьезного, состоявшегося историка. В беседах с внуком
для отца была особая прелесть, он мог с увлечением
делиться тем, что было ему внутренне дорого, но казалось
"несерьезным": рассказывать, например, о проекте
идеальной конституции, написанной некогда в стол. После
целого дня рассуждений о монархизме отец, по просьбе
внука, ночью, в киргизском ущелье, разучивал с ним
"Боже, царя храни", подшучивая над собой и комизмом
ситуации. Позднее, в середине и конце девяностых, уже
внук с жаром рассказывал деду о феодальных вольностях, о
социальной репрезентации: это были серьезные отражения
прежних легких разговоров. Дед узнавал старые темы, то
радовался, то недоумевал, а иногда кипятился (когда,
например, Михаил осмеливался сравнивать "слишком
субъективную" геральдику с геометрией - попытка
экспортировать математическую логику в гуманитарные
сферы, была отцу не близка).
В день
63-летия, в Домбае, отец рано утром ушел один в горы и
только к ночи вернулся, утешив нас, напуганных,
рассказом о проведенном дне. Он специально выбрал
безлюдный маршрут, поднялся на перевал и... увидел там
металлическую кровать с сеткой и шарами. Оценив
молодецкую шутку, он возлег на неё, задрав бороду к
небу. Эта картина и предстала перед молодой
альпинистской парой, отправившейся через перевал к
Черному морю. Он долго веселился, разыгрывая их.
70-летний
юбилей, уже после энцефалита, отец решится отметить
настоящим восхождением. Он списался с давним товарищем
по горам Константином Толстовым - профессором из Дубны.
Мы выбрали альплагерь в Ала-Арчинскм ущелье на
Тянь-Шане, всего километрах в тридцати от Фрунзе: я
настаивала на том, чтобы цивилизация, медицина были
достижимы. Отца принимала Академия наук Киргизии - там
были знакомые математики, один из них - президент КАН. В
альплагере мужчины: отец, Толстов и пятнадцатилетний
Миша сразу начали ежедневные прогулки - тренировки. Но,
несмотря на письмо из Федерации альпинизма,
администрация лагеря отказала им в выходе на маршрут. В
это время там тренировалась группа мастеров, один из
которых только что вернулся из экспедиции на Эверест.
Решимость отца вызывала у них уважение и энтузиазм, они
предложили руководству пойти вместе с "дедами" и, "если
что", просто донести их на руках. Разрешения не было. К
середине срока потребовали справки из Физкультурного
диспансера во Фрунзе - это было не просто
издевательством, но и реальной помехой - потеря высоты,
нарушение акклиматизации. Наконец, стало ясно, что ждать
бессмысленно, и они решили выйти в день восхождения
большой группы молодых альпинистов, надеясь, что просто
преградить им дорогу не посмеют. До ночёвки шли вместе,
Мишка нёс дедовский рюкзак и на стоянке был
"вознаграждён" блинчиками с первого же встреченного
примуса. Мы с ним вернулись ждать почти двое суток...
Вышли навстречу - они возвращались с победой! Они так и
шли на вершину вдвоём. Особенно тяжёлыми были подходы -
очень крупный камнепад. А "перестраховщики" не только не
предложили помощи, но и не страховали. До последних дней
продолжались горные прогулки, небольшие восхождения. Я с
завистью слушала рассказы о встреченных сурках,
потревоженных орлах и мужских беседах, и о том, что за
это время и Миша вместе с ними, по мнению Толстова,
"сделал 1б" - первое квалификационное восхождение. А я,
оставаясь с женой Толстова в лагере, гуляла по сказочной
красоты старым осыпям, заросшим цветными лишайниками, и
меня не покидала тоска расставания, я была уверена, что
прощаюсь с горами. Отец до последнего своего лета верил,
что вернётся...
Наконец, в
1986 году, он зачислен в ЛОМИ им. В.А. Стеклова,
возвращается после 22 лет, переезжает в новую семью,
ждет квартиру. Но уже поздно...
Начнётся
"перестройка" и он будет выступать в Актовом зале
университета на первом благотворительном вечере в пользу
Мемориала и на стадионе - по поводу Тбилисских событий,
но уже не прочтёт своего неповторимого курса лекций.
Дыхание короче.
Он съездит за рубеж, и не раз, и на конгресс в Швейцарию
в его честь, но даже положение "живого классика" не
принесёт ощущения полноты жизни.
Он войдёт в
общественный совет Мемориала, по его с О. А. Ладыженской
опубликованному письму власти вернут "репрессированный"
в 1946 году журнал "Ленинград". Он станет одним из
организаторов "Ленинградской трибуны", инициатором
письма ученых и писателей Горбачёву по поводу событий в
Степанакерте. Для обсуждения проблемы его пригласили в
Москву, но беседа не с Горбачевым, а с В. А. Медведевым
ни результатов, ни удовлетворения не принесла. Позже он
вернётся из Москвы со встречи Горбачева с интеллигенцией
воодушевленный и полный идей, но сил на вхождение в
большую политику уже не будет.
Мы
перезваниваемся в утро путча 19 августа, оба с
невысказанным ужасом от того, что может возвратиться,
поддерживаем друг друга. Позже мы узнаем, что брат,
случайно оказавшийся в Москве, двое суток стоял в
оцеплении, и отец с гордостью будет рассказывать об
этом.
Отцовские
математические результаты в это время находят все
больший резонанс за рубежом, готовится собрание его
сочинений на английском языке, выходит первый том,
выходят учебники, не забыты новым правительством и
увенчаны орденом его усилия в защиту генетики... Но
распад страны, удручающее положение, в котором оказались
наука и образование, воспринимаются им как личное
несчастье. В брежневские времена он говаривал, что
главный советский принцип - "let them die" - "чтоб они
все сдохли" (о народе). Новая власть унаследует у
советского строя именно то, что отец более всего в нём
не переносил - циничное отношение к отдельному человеку.
И в этом контексте провозглашенная ориентация на "права
человека" будет им воспринята как ложь и лицемерие. Он
будет искать единомышленников, заинтересуется
Радикальной партией - импонирует апелляция к Ганди. Он
напишет статью против смертной казни в "Московские
новости", её напечатают без самой существенной и жесткой
формулировки, а он и при советской власти и с
иностранными журналистами всегда боролся за
авторизованный текст.
Пока он еще
мог сам выходить из дома, и не был ограничен круг
общения, идеи излагались устно, полемическое неистовство
разряжалось в спорах. Но потом последствия энцефалита,
по типу болезни Паркинсона, и домашние обстоятельства
лишили его свободы перемещения, информации, общения...
Ещё в 93 году он в стихотворную форму, в английский язык
"спрячет" то, о чём было страшно думать, но просилось
выговориться:
Since legs, nor eyes, nor strong creative brain,
But weakness and decay oversway their power,
I am compelled forever to refrain
From everything but waiting for my hour.
Его с
радостью "кооптирует" коммунистическая оппозиция. Он
нужен и для моральной поддержки и как "имя". Он
откажется вступить в КПРФ, но и партбилета не сдаст,
оставаясь верен идеалам юности, скорее даже - мечтам...
Судьбы общества и человечества отцу виделись в
становлении сотрудничества и справедливости, это было и
рабочей гипотезой, и страстным порывом, и причиной
горьких разочарований. Он считал, что будущее за
социальным государством и мировым правительством
(слабость, неудачи ООН его очень огорчали). Однако,
размышляя о будущем, он задавал себе и мне каверзные
вопросы, прогнозировал ситуации, признавая, что они и
тогда останутся неразрешимыми. Но его ответственная
позиция оставалась неизменной - он любил цитировать
Карла Каутского: "Будущее, в которое я вхожу в качестве
действующего".
Воля к разумности, справедливости ("Наука и
нравственность" - центральная тема его философских
переживаний многие годы), была сопряжена с таким
эмоциональным напряжением, что рацио порой и
подавлялось. Сам же, хоть и по другим поводам, говорил:
"Все зависит от силы чувства!" - и каждый раз оказывался
прав.
Пытаясь
отвлечь его от вынужденного бездействия, мрачных мыслей,
я прошу его начать воспоминания, но тщетно - это кажется
ему несерьёзным и несвоевременным. Еще в 90-м году,
когда он практически потерял зрение, впервые встал
вопрос о домашнем секретаре - так много было
нереализованных идей...
 В
Федоровском Центре ему была сделана удачная операция, и
по телефону из Москвы он с радостью описывал красоту
горящего на кухне газа. Но отдаленных результатов узнать
нам было не дано: не выждав положенный срок, по дороге в
Италию, в аэропорту он не сдержался, подхватил тяжелый
чемодан... Покаялся мне только через год. Проявить
слабость, зависеть от других - для него было совершенно
невозможно. Так, в новосибирском Академгородке,
оказавшись один - между двумя браками, с тяжелой
слаломной травмой, он на костылях путешествовал между
кабинетом и кухней - столовой по двум этажам коттеджа,
отвергая чью-либо помощь. И только Витя Шевтута, раньше
бывший его шофером, по-мужски "посылал" его и наводил
порядок, помогал во всем. И это мужское, открытое
поведение отец принимал, как принимают помощь в горах.
(В июле 1999-го Виктор Николаевич будет добираться на
перекладных, под конец уже без билета, но успеет на
похороны).
Просьба
найти секретаря возникала снова и снова, но домашние
обстоятельства не благоприятствовали, лишь когда он уже
не мог один выйти из дома, а желание написать о
Владимире Александровиче Фоке стало непреодолимым, в
доме появилась моя коллега, кандидат
физико-математических наук Елена Дмитриевна Андреева,
учившаяся в пору его ректорства. Два раза в неделю, на
два часа - иногда и это для него было тяжело - Е. Д.
приходила к отцу. Она смогла не просто записывать и
обрабатывать то, что отец диктовал или рассказывал ей,
но, следуя его настроению, состоянию, вступала в диалог,
отвлекала новостями, радовала приветами от давних
знакомых и незнакомых. По ее совету приехал в гости к
отцу сын Полетаева... Она расширяла пространство его
свободы, и это было самоценно.
Статья о
Фоке была написана и он, наконец-то, сдался на мои
уговоры и наводящие, увлекающие вопросы Е. Д. - начал
воспоминания. Он-то надеялся, что время еще есть: он
продиктовал стихи друга юности, свои - не успел. Из
нескольких написанных им сказок - философских и детских,
в стихах, - пока найдена только одна. При его
феноменальной памяти он восстановил бы и эти тексты и
многое и о многих бы рассказал...
Этим летом -
летом подготовки посвященного отцу сборника воспоминаний
- мы смотрим, как его годовалый правнук бежит по корням
и шишкам, падает, встаёт, пытается залезть повыше и
достигает цели - и вспоминаем отца. Он так ждал его!
|
